В то время как Михайлов с Новиковым сражались из-за Родьки, Ефимка Усов охранял дом на Второй Мещанской. Все было именно так, как рассказал Новиков: кроме Усова еще три человека бродили вокруг дома, уже приметив друг дружку и, с одной стороны, старательно делая вид, будто случайно тут оказались, а с другой — приглядываясь к загадочным соперникам.

Мужчина в матросской шапке и кафтане цвета голубиной шейки вел себя разумнее прочих — приходил, задавал вопрос дворнику, отходил, слонялся или сидел на расстоянии в полсотни сажен, опять приходил, опять уходил. Судя по всему, у него были на посылках шустрые парнишки, которые приносили фляги с водой и сменяли его ненадолго.

Молодой, бойкий и смазливый соглядатай действовал в одиночку — заскакивал то в двери, то в калитку и, гуляя по улице, пытался заглянуть в окна третьего жилья. Он отлучался надолго, возвращался ненадолго.

Тот, кто пришел вместе с Майковым, вступал в переговоры с дворником и ходил кругами, огибая квартал.

Следя за этими тремя, Усов не забывал поглядывать по сторонам. В Туле он не видывал такого количества людей на улице — Тула город рабочий, жителям не до променадов. А тут не только бездельники с бездельницами прохаживались от лавки к лавке, но и торговый люд прямо на ходу продавал товар — успевай только от них уворачиваться. Усов поразился ловкости разносчика с лотком на голове, полном горохового киселя — то-то будет веселье, коли свалится на пышную даму! Но лоток не падал, а в нужном месте устанавливался на козелках, откуда-то брались деревянные тарелки и длинные тонкие спички, чтобы брать нарезанный кубиками кисель и споро кидать в рот. Чуть не сбила с ног Ефимку толстая конфектчица с корзиной, висящей на ремне через плечо. В корзине разложены были самодельные конфекты в бумажках и без — султанские, двухвершковыми квадратами, киевские — мелкой россыпью, и тут же фунтики для них, немецкие марципановые и всякие иные. Шарахнувшись, Усов ткнулся носом в свиную харю — это мальчик-разносчик из мясной лавки нес поросенка, который лежал на доске, что каким-то образом держалась на голове. Отступив, он увидел мужскую спину, обтянутую коричневым сукном, а на кушаке, пониже спины, — нанизанные ручками муравленые ночные горшки, три штуки. Это был продавец глиняной посуды, и к нему устремлялись дети, таща за руку мамок и нянек, — в корзине у него были игрушки и свистульки.

И все эти люди покупали и продавали марципаны с ночными горшками, забыв, что неподалеку от столицы уже идет война.

Нельзя сказать, что сражение при Гогланде окончилось полной победой Российского флота. Шведов отогнали от столицы — и только. Никуда не исчезли ни генерал-адмирал герцог Карл Зюдерманландский, родной брат шведского короля, ни шесть с половиной тысяч отборного войска на транспортах, готового высадиться, как было задумано, где-нибудь у Петергофа. И гребной флот шведов еще не вступал в бой. И тридцать шесть тысяч пехоты, которую возглавлял самолично шведский Густав, тоже обреталось на Российской земле.

Пока военные действия на суше носили характер скорее символический — мы-де на вашей земле уже хозяйничаем! — Густаву не удалось взять даже Нейшлот, обороняемый двумя сотнями инвалидов. Со шведской стороны эта война до сих пор сводилась к грабежу окрестных сел, но в случае высадки десанта к югу от столицы эти тридцать шесть тысяч могли бы пойти на нее с севера, и казаки, набранные из питерских извозчиков, вряд ли удержали бы неприятеля.

Сейчас шведские разъезды были замечены у крепости Фридрихсгам. Она была побольше Нейшлота, но в бедственном состоянии — даже земляной вал во многих местах обвалился, бастионы не одеты камнем, а пушки на них — старые шведские, захваченные еще в прошлую войну, в 1743 году. Правда, в гарнизоне там насчитывалось две с половиной тысячи человек.

Усов, проголодавшись, принялся мечтать о пирогах. Как на грех, именно пирожник с лотком куда-то запропал, а навстречу попадались то квасники, то зеленщики, то сбитенщики. Уходить от дома на Второй Мещанской Ефимка не хотел — в любую минуту мог явиться Майков. Так что пришлось уговаривать брюхо еще малость потерпеть.

— Господин Новиков кланяется, — вдруг тихо сказал, пристроившись к Усову шаг в шаг, молодой человек, щеголявший, невзирая на жару, в длинной епанче. — Там, за углом, стоит. Я тут погуляю, а вы, сударь, к нему ступайте.

— Знаете, кто нам надобен? — спросил Усов.

— Мне растолковали, — и молодой человек показал листок с профилем. Подобный листок лежал у Ефимки за пазухой.

— Ты, небось, устал и голоден, — встретил Усова Новиков. — Давай-ка я вместо тебя послоняюсь. Я ведь тоже Майкова в лицо знаю.

— Мне бы хоть пирога с капустой, — взмолился Усов, — и готов дальше наблюдать.

О том, что Новиков, неторопливо обходящий дозором окрестности, будет чересчур приметен, как если бы взялась вести розыск церковная колокольня, он благоразумно умолчал.

Меж тем у дома произошли перемены. Смазливый парень, одетый в какое-то унылое старье, вовсе поспешил прочь, не оборачиваясь. Направился он в сторону Невского. Родька, сменивший Усова, забеспокоился. Посоветоваться не с кем — Усов с Новиковым как раз отошли в сторону и пропали из виду. Родька решился — и пошел следом за парнем.

Тот его привел в Большую Миллионную улицу к хорошему каменному дому. Сам он вошел со двора, кто-то незримый его окликнул, кому он отозвался бойким звонким голосом, откуда явствовало — он тут квартирует.

Родька прошелся взад-вперед и обнаружил стоявшего в Аптекарском переулке, возле развалин старой деревянной аптеки дворника с метлой. Он спросил о доме, во дворе которого скрылся соглядатай, и узнал, что это собственность госпожи Рогозинской, отдастся в наем богатым господам, а во дворе — сарай и конюшни. Тогда Родька полюбопытствовал о парне, что привел его сюда, кое-как описав внешность. Дворник предположил, что это один из лакеев госпожи Денисовой.

Страх как хотелось явиться к Михайлову с ценными сведениями! Родька подумал, подумал — и вошел во двор.

Это был обыкновенный, плохо прибранный двор, со всеми типичными запахами, где суетились люди: конюх, усевшись на солнышке, чинил сбрую; баба несла от водовозной бочки ведра с питьевой водой; бородатые мужики пилили доску; старик в ливрее о чем-то сговаривался с бродячим стекольщиком; тут же садовник в белом холщовом балахоне передавал в окошко первого жилья принесенные им цветочные горшки. Но не только это заметил глазастый Родька.

Солнце, заглянувшее во двор, осветило ту его часть, что примыкала к конюшне. Там было место, специально расчищенное от всякого хлама, куда выкатывали экипаж и выводили упряжных лошадей. Сейчас оно пустовало. Но на лавочке прямо под высоким окошком, сидела молодая женщина, кутаясь в турецкую шаль. У ее ног прямо на земле устроилась другая и, доставая из корзины котят, показывала подруге. Дело обычное: на конюшне всегда прикармливают кошек, поскольку где овес — там и мыши; опять же, ничего удивительного, что девицы играют с котятами.

Та, что сидела на лавочке, была скучна и Родьке не понравилась. Лицо ее показалось ему серым, блеклым, явно нуждавшимся в румянах. К тому же Родька не любил блондинок — а эта как раз ею и была, ее волосы, собранные в простую косу, опускались на грудь.