Соблюдать меру во «взорах на кончину» – это еще один шаг к наиболее желательному для Аристотеля образу жизни, то есть приносящему максимальное удовлетворение. Монтень, Аристотеля одновременно любивший и ненавидевший, погрузился в непрестанные мысли о смерти, пожалуй, чересчур глубоко: «Я свободен от всяких пут; я наполовину уже распрощался со всеми, кроме себя самого. Никогда еще не было человека, который бы так основательно подготовился к тому, чтобы уйти из этого мира, человека, который отрешился бы от него так окончательно, как, надеюсь, это удалось сделать мне»[38]. Однако в процессе этих размышлений Монтень сделал открытие, которое вернуло его к жизни: «Когда я танцую, то танцую; когда я сплю, то сплю». Ницше придерживался взглядов, больше схожих с аристотелевскими: признавая свою бренность и оставляя надежду на посмертное существование, мы, как зрелые люди, принимаем полную ответственность за состояние имеющейся действительности, что, в свою очередь, влечет за собой необходимость жить более полнокровно и деятельно.

Нравственная самодостаточность (autarkeia) подразумевает личную независимость и требует от человека быть «честным с самим собой». Без осознания, что в глаза собственной бренности вам придется смотреть самим (ни на кого другого это переложить не удастся), никакой честности с собственным «я» не будет. Хайдеггер, чьи представления о природе всего сущего обычно не увязывают с аристотелевскими, отвел смерти ключевую роль в своей схожей концепции аутентичного субъекта (того самого «я», обозначающего неповторимую личность), изложенной в «Бытии и времени»[39]. Хайдеггер считал, что люди разрываются между соблюдением принятых в обществе правил и норм и глубокой убежденностью в своей личной исключительности и уникальности как отдельного аутентичного «я». Необходимость оправдывать общественные ожидания притупляет ощущение обособленности, воплощением которой выступает наше неизбежное одиночество, связанное со смертью. Поэтому, чтобы при жизни сохранять аутентичность и верность неповторимому «я», мы вынуждены «взирать на кончину» и задумываться о смерти. Хайдеггер говорит, что никакое «бытие с другими» не спасет нас перед лицом смерти, и ощущение себя неповторимой сущностью пропадет вместе с сознанием. Тем не менее, как ни парадоксально, именно это понимание способно придать нам как нравственно ответственным субъектам энергии и целеустремленности в работе и личных взаимоотношениях[40]. Кроме того, четкое представление о том, что погибнет вместе с нами, подстегивает наше творческое начало. Как выразился Микеланджело: «Во мне нет ни единой мысли, которой не коснулся бы резец смерти».

Рассуждая о том, можно ли назвать счастливым человека, который уже умер, Аристотель обнаруживает среди свойств смерти нечто, как ни странно, утешительное: после кончины многое, несомненно, меняется, но одно остается совершенно неизменным – это «личность» умершего. То самое неповторимое «я» обозначается четче и резче, утратив вследствие смерти способность к дальнейшим метаморфозам. В истории человечества и в памяти других людей отпечатывается окончательный образ вашей уникальной личности[41]. Когда смерть уносит кого-то из членов семьи, домочадцы продолжают оглядываться на него – иногда больше, чем при жизни, поскольку теперь его место и роль обретают окончательную определенность. Если из троих ваших братьев и сестер кто-то умрет, вы все равно останетесь одним из четверых. Именно об этом повествует стихотворение Вордсворта «Нас семеро» (We Are Seven), маленькая героиня которого твердит «нас семь всего», хоть «на кладбище брат с сестрой лежат из семерых». Смерть ребенка всегда кажется наиболее несправедливой, потому что его потенциал остается нераскрытым. Есть два великолепных фильма, которые, передавая всю глубину боли от подобной утраты, исследуют вместе с тем разнообразие возможных реакций. Это «Славное будущее» (The Sweet Hereafter, 1997) Атома Эгояна, главной темой которого становится стремление найти виноватого, и «Манчестер у моря» (Manchester by the Sea, 2016) Кеннета Лонергана.

Аристотель рассматривает все живые организмы как обладающие сознанием и при благоприятных обстоятельствах успевающие полностью раскрыть свой потенциал, прежде чем постепенно состариться и скончаться. Это значит, что у каждого есть своя история, сюжетная линия, как у персонажа тщательно проработанного романа. Она обладает собственным единством времени, которое, как утверждает Аристотель в «Поэтике», есть непременное свойство хорошей пьесы или эпической поэмы. Аналогию с драматическим сюжетом он проводит и утверждая, что изначальные злоключения и страдания отдельного персонажа важнее для определения его «итогового» счастья, чем происходящее после кончины. Человек, усвоивший аристотелевские этические принципы, будет осознавать, что проживает собственную жизнь, то есть в течение непрерывного периода присутствует в мире как самостоятельная фигура, формировать которую он способен лично, если подойдет к этому ответственно и проявит самодостаточность. Он может сам писать свою жизненную повесть, добиваясь единства, связности и цельности сюжета. Людям свойственно мыслить повествовательными категориями, поэтому, «взирая на кончину», проще подготовить все для того, чтобы последняя глава оказалась не такой печальной. Этот взгляд на жизнь может ощутимо нас утешить. Аристотель знал, какое облегчение дарит чувство организованной завершенности. Современные психологи считают, что тяга к завершенности «прошита» у нас в подкорке и может иметь биологическую основу, помогающую нам по мере старения справиться с увяданием и перспективой смерти[42].

Аристотелевская этика побуждает нас планировать жизнь с расчетом на реализацию потенциала. Сейчас у людей, дни которых сочтены, есть практика составлять списки желаний, которые им хотелось бы осуществить до кончины. Именно так поступают двое неизлечимо больных в фильме Роба Райнера «Пока не сыграл в ящик» (The Bucket List, 2007), включив в свой перечень прыжок с парашютом, перелет через Северный полюс и подъем на Эверест. Этот мотивирующий фильм поддержал многих обладателей смертельного диагноза, как и картина Акиры Куросавы «Жить» (1952), снятая по мотивам толстовской «Смерти Ивана Ильича». Главный герой этой драмы, токийский чиновник, обреченный на смерть от рака, осознает, что всю жизнь занимался чем-то бесполезным и бессмысленным, поэтому оставшиеся ему несколько недель посвящает лоббированию проекта новой игровой площадки для детей.

Однако аристотелевская концепция подразумевает гораздо более долгосрочные и последовательные проекты, которых у каждого из нас наберется немало. Это может быть и воспитание ребенка, и драгоценная дружба, и собственный бизнес, и облагораживание дома или сада, и участие в благотворительности, и руководство школой, и разведение собак, и хобби, и восхождение в горы, и политическая активность, и работа над книгой, и коллекция антиквариата. Все эти проекты объединяет принадлежность вам как личности. Приверженец Аристотеля работает над своими проектами непрерывно, выстраивая тем самым связь между прошлым, настоящим и будущим, и, задумываясь о смерти, повышает вероятность успешного осуществления замыслов. На каждом из этих проектов смерть скажется по-своему: одни оборвутся вместе с жизнью, другие продолжатся. И вот здесь крайне необходимо заранее серьезно все продумать и, если понадобится, предпринять нужные действия.