Открываю дверь в сад, смотрю в темноту. Тихо, шторм унялся. Я закрываю дверь и сажусь на пол, прижав спину к обогревателю. Рядом – кружка в чаем. Скальпель нарисовать легко; труднее передать дрожь пальцев.

Бристоль, 2009

Одиннадцать дней спустя

Эд вырвал руку и опустил рукав. Я попробовала его обнять.

– Что с тобой происходит?

Он поежился и отстранился.

– Но я хочу помочь.

Эд двинулся в гостиную, сел на диван и откинул голову, глядя в потолок. Я устроилась рядом.

– Ты можешь сказать, что происходит?

Он устремил на меня свои печальные глаза.

– Не говори папе.

– Ты брал лекарства из моей медицинской сумки?

Он не ответил.

– Но чтобы сделать такое, – я показала на его руки, – тех препаратов недостаточно.

Когда я снова попробовала закатать ему рукав, он отдернул руку с небольшим стоном. Мне показалось, что там есть припухлость.

– Давай поедим, а потом я посмотрю. Это может быть нарыв.

Мы молча поели. Он жевал, глядя перед собой в пространство.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила я после кофе.

– Дерьмово.

– И давно это?

– Не знаю.

– Как часто?

– По надобности. – Он выдавливал из себя слова, словно каждое доставляло ему боль.

– И что ты принимаешь?

– Разное. – Он понизил голос до шепота, и мне пришлось наклониться. – Большей частью кетамин.

Мне стало дурно.

– Где берешь?

Он усмехнулся.

– Есть один человек в клубе.

– А как подсел?

– Как, как… сам не знаю… просто случилось.

– Но почему?

– Черт его знает. Может быть, Тео… Наоми…

– Ну, Наоми – это как-то понятно. Тебя угнетает чувство вины. А Тео при чем?

– Отстань, мама, – он начал качать ногой вверх-вниз.

Я оглядела комнату, как будто инструменты, которые бы помогли разрешить ситуацию, находились где-то здесь. В буфете на верхней полке.

– Но ты не виноват, я же тебе много раз это говорила.

– Мама, отстань.

– А деньги? Откуда у тебя деньги, Эд?

Он задергал ногой быстрее, затем вскочил и направился к лестнице.

– Ты куда?

– На Северный полюс.

Наверху хлопнула дверь, и я осталась сидеть в звенящей тишине, как после взрыва. Но это звенело в моей голове. Я смотрела на свои руки, еще вполне крепкие. Чего только они не делали! Принимали младенцев, вставляли катетеры и капельницы, зашивали кожу. Теперь вот ими мне предстояло оперировать собственного сына. Но я справлюсь.

Эд сидел, опершись на спинку кровати, с наушниками на голове. На коленях книга. Увидев меня, начал быстро листать страницы. Я села на кровать, и он резко отодвинулся.

– Пожалуйста, послушай меня внимательно.

Он напрягся и перестал переворачивать страницы.

– Родители в таких случаях немедленно сообщают в школу. А некоторые и в полицию. И то, и другое будет связано с неприятными для тебя процедурами. Но я предлагаю договориться.

Он снял наушники.

– Если ты согласишься пойти в реабилитационный центр, мы не будем сообщать ни в школу, ни в полицию. И конечно, тебе придется кое-что нам рассказать.

Он долго молчал, глядя на меня. Затем перевел взгляд на книгу на коленях.

– Мне нужно будет уйти из школы?

– Разумеется. Ведь ты поселишься в реабилитационном центре.

Он откинулся на спину и закрыл глаза.

Я осторожно завернула его рукав. Да, там была солидная припухлость величиной с небольшую сливу.

– Это опасно, Эд. Нам нужно срочно ехать в травмпункт.

– Сделай это сама.

Я не стала настаивать, боясь, что он откажется идти в реабилитационный центр. Принесла из машины стерильный хирургический комплект, который возила с собой на случай, если придется делать что-то экстренное у пациентов на дому. В сумке нашлись антибиотики. Потом я вымыла руки в ванной комнате в очень горячей воде. Да, ему будет больно, но придется потерпеть. Вытерев руки бумажным полотенцем, я надела хирургические перчатки и перестала быть матерью, став доктором. Стандартная процедура вскрытия нарыва хорошо мне знакома и не должна была вызвать затруднений. Я продезинфицировала его руку йодным тампоном, закрепила как следует и анестизировала область нарыва.

– Эд, я сделала заморозку, но все равно будет больно. В больнице тебе бы ввели более сильное обезболивающее.

– Делай спокойно, я вытерплю.

Я разрезала скальпелем кожу над нарывом, и оттуда брызнул густой желтый гной.

Эд вскрикнул и глухо застонал. Его лоб покрылся капельками пота. Я начала быстро выдавливать гной.

– Потерпи, скоро конец.

Я впрыснула антисептик, затем наложила на рану мягкий тампон, забинтовала, после чего дала ему проглотить ударную дозу антибиотиков. Пенициллин и метронидазол. Потом парацетамол и чай.

Я сидела на кровати, зажав свои дрожащие руки между коленями. Эд – рядом, с белыми губами.

– Папе не говори. Пожалуйста.

– Сам подумай: как я могу ему не сказать, если ты бросишь школу? Конечно, это ему не понравится, но он поймет. Папа знает, что такое борьба с вредной привычкой. Сам бросал курить много лет назад.

– Я не знал, что папа курил.

– Да. А иногда не только сигареты.

– Неужели? – Эд посмотрел на меня, и его глаза на мгновение засветились.

– Все ошибаются, мой дорогой. Главное – вовремя спохватиться.

– А вот мой замечательный брат, наверное, никогда не ошибается.

Я ждала, когда он снова заговорит о Тео, но у Эда слипались глаза.

– Я продавал их… в обмен на кетамин… – пробормотал он и заснул.

Понятно. Он брал лекарства из моей сумки и продавал, чтобы купить кетамин. А купить сильный наркотический анальгетик петидин и успокоительное и снотворное средство тазепам, я думаю, желающие находились.

Я закрыла дверь и тихо вышла с подносом. Только спустилась вниз, как зазвонил мобильный.

– Это передадут в новостях, – сказал Майкл. – Так что приготовьтесь.

Я опешила. Неужели журналисты узнали об Эде? О том, что он наркоман? Но Майкл продолжал, и я поняла, что это совсем другое.

– В лесу нашли брошенный голубой пикап.