Застыл перед набольшей дружиной, как многорукий див и в каждой руке по мечу, и мечи эти перед очами замысловатый узор выписывают. Не уследишь. А с ним еще полдюжины таких же, как он!

– Окно!

Слово еще до слуха не долетело, а рама уж с треском вылетела на улицу. Богатая, узорчатая, дорогим стекольем выложена.

И низкий грозный рык вожака, созывающего стаю на кровавую охоту, рванулся к расписному потолку терема, застрял в ушах и вылетел наружу. Пролетел над застывшим в страхе городом, леденя душу. И сразу же ответный многоголосый вой огласил округу.

– Это моя стая… Мои родичи! Ни один человек не выберется из города поздорову, пока мой род не придет в град Волчок. А захочу, так и коняжество твое моим будет к ночи.

Говорил спокойно, словно нехотя. Но за каждым его словом стояла лютая неминучая смерть.

Войтик, зараза такая, подлил масла в огонь.

– Вождь, если все равно наше, так стоит ли назад отдавать? Как то не по-хозяйски получается.

Вздрогнули. Съежились.

Ответа не дождались.

Вошел Хруст. За ним Пивень, Мина…

– Долго шел, Хруст.

Голос строгий, колючий, до костей, до нутра пробирает.

– Мы уж скучать начали. Видишь, конязя тоска смертная пробрала.

Хруст, варнак, тать ночной, душегуб проклятый, окинул палату легким взглядом и даже не удивился, оком не повел, плечом не дернул.

– Уговаривать пришлось. Не поверили сразу на слово.

– Уговорил?

– Уговорил. Думаю, отлежатся до следующей луны.

Говорит, подлец, по-домашнему, буднично. Словно о скотине безмозглой речь ведет, а не коняжеских воях.

Пивень, волхв клятый, поклон не конязю отвесил, а лиходею своему. Мордой безволосой чуть в половицы не уперся.

– Поздорову ли доехал, вождь?

Лицо разбито, глаз заплыл, во рту зуба или двух не хватает. Удавить-то его в яме не могли. Ну, и Мине не меньше перепало.

Стас окинул их внимательным взглядом.

– Третьяк?

– На гульбище отлеживается. Ногу Третьяку копьем пропороли. Еле от узилища до терема доковылял.

– Как позволил? – уставился жестким взглядом в Мину. – Или я не говорил, что мне даром ваши подвиги не нужны?

Мина виновато опустил голову.

– Много их было, вождь. Но и нас помнить будут. Не в одном доме плачь стоять будет.

– Кто?

Пивень одним глазом обшарил лавку, ткнул перстом в бородатое лицо. Муж достоинства важного. Сам не раз дружину водил. Руки в лавку ладонями вдавил, покачивается, глазами буравит ненавистное холодное лицо.

– Знал ли ты, когда руку поднимал на него, что родовой волхв перед тобой? Что не волхва, а древний род увечишь? А понимал ли ты, что не ему, всему роду обиду наносишь? Отвечай!

Хотел промолчать. Мол, кто ты такой, чтобы с меня ответа требовать, но встретился с серыми льдистыми глазами и открыл против воли рот.

– Знал… – в горле комок застрял, чуть не подавился. Серые глаза в стену жмут, ломают поперек спины немилосердно.

– И рука не отсохла?

Назло разбойнику улыбнулся. Растопырил ладонь и пошевелил пальцами. Вот она, живая и послушная рука. Не в злой сече, не в пьяной драке не подводила. Хоть к мечу, хоть к чарке. Хоть днем. Хоть ночью.

– Так пусть же отсохнет!

Точно в середину ладони по самую рукоять вошел тяжелый нож, чуть не разрубив ее широким лезвием на две части.

Схватил вгорячах левой рукой рукоять ножа, рванул, выдирая из раны, и побледнел от боли. Брызнула кровь, заливая богатый травчатый ковер под ногами. Зашатался, увидев, как повисли пальцы, подобно жухлой траве, и упал на лавку.

– Отныне и ложки в руке не сожмешь. Голову Серда от тебя, конязь, требовать не буду. В нем кровь рода течет. А крови родича проливать не хочу. Но из рода изгоняю, – слова Стаса падали на головы, как камни. – В том мире, из которого я пришел, говорят… око за око, зуб за зуб, ну и дальше по порядку. Но я человек добрый и покладистый, порой настолько, что самому противно. И мне лишней крови не надо. Большое дело нельзя начинать кровью. Поэтому Третьяку назначишь виру, какую он сам укажет. Род свой я увожу. Межа в трех конных переходах, по реке… За то, что Сумерки и рубеж держать буду, плату укажу отдельно. Ну, и подъемные за выход!

Помолчал, думая о чем-то своем, повернулся к волхву.

– Как ты, друг мой?

– Я в порядке, вождь. Грамоту бы целовальную составить, – невнятно ответил волхв, пытаясь нащупать языком за распухшими губами не достающие зубы.

– Само собой. Ты и займешься этим. Я подпишу. Груздень…

И сказал негромко, а Груздень услышал. Вырос на пороге, словно только и ждал его слова, стоя за порогом. По сторонам не глядит, словно и не видит никого.

– Гридни и стража под замком в башне, командир!

Выслушал, глазом не моргнув. Смахнул тыльной стороной ладони пот с бледного лица и негромко, но так, чтобы услышали все, распорядился:

– С наступлением сумерек ставни закрыть. На улицах – ни души. За ослушание – смерть! Меч на поясе – смерть! Этих туда же, – кивнул головой в сторону лавок.

– Да, командир, – Груздень кивнул головой и исчез так же, как и появился. Стоял, и нет уже!

А в палату уже детинушки безбоязненно ломятся, сапожищами грохочут. Хотя, почему грохочут? Как тени снуют, словно и вовсе земли не касаются. Конец света, да и только. Выкормили коняжеским хлебом на свою голову татей.

– Веселин, дитя мое, побудешь с князем. Мина останется с тобой. Вдвоем веселее будет. Если надоест, зарежь…

И хоть по всему было видно, что конязь Соколяньский не робкого десятка, а побледнел и скосил глаз на нож под подбородком. Кто его знает, этого самого Веселина, а вдруг да и в самом деле надоест стоять за креслом? Полоснет ножом по горлу…

Отвернулся от парня, так и не взглянув на конязя, смахнул пот тыльной стороной ладони с заметно побледневшего лица и тихо сказал волхву:

– Пивень, тебе три дня и три ночи на сборы. Дома дел невпроворот. Не от простой поры по гостям ездить.

Волхв с сомнением покачал головой.

– Боюсь, не управимся, Слав. Лошадей и возов не хватит.

Стас с досадой махнул рукой.

– Возьмешь в уплату за дома, которые оставляем здесь, – жестко ответил он. – Если кто-то не захочет сохранить их за собой. Войтик, душа моя, поищи для меня где-нибудь уголок поукромней и охапку сена. Не доспал, должно быть. В сон клонит.

И, так и не взглянув на конязя, зашагал к дверям. Но что-то вспомнил и оглянулся.

– Хмурому велю на ночь мою стаю в город впустить. Береженого – Бог бережет. Мало ли какая блажь в башку кому взбредет? Дуракам закон не писан.