Не сразу, видать, выскочила рука из браслета, лежала теперь на перроне, тыча в бабу обвинительным перстом. А вот портфель, который кисть сия то придерживала, то рефлекторно поглаживала по коже, – пропал.

– «Флейта». В штаб флота, – «всплыв», в очередной раз, на зыбкую поверхность действительности, простонал поручик особого фельдъегерского корпуса. – Главное – она…

– Флейта? – озадаченно переспросил Кирилл.

– Ну-с, музицировать вам теперь разве что на полицейском свистке, – рассеянно пробормотал земской лекарь со свойственным этой братии добродушным цинизмом.

– Там… Просто на багажной полке, шкатулка, – с отчаянием настаивал полуживой фельдъегерь Свиридов.

– Наверное, сентиментальная ценность? – предположил санитар. – Или…

Новоглинск. Почтовое отделение

Исправник уже особо и не надеялся на благополучное (для него) разрешения трагического (для фельдъегеря Генштаба) происшествия на вверенной ему станции, но сделал всё от него зависящее, чтобы потери оказались минимальными. Раненого и искалеченного поручика, в сопровождении жандарма-«коммивояжера», срочно и со всеми предосторожностями отправили в земскую больницу.

И особым своим полицейским чутьём уловил исправник, что лейтенант-лётчик, который стрелял в вагоне, а потом опекался ранеными, на самом деле – фигура не случайная и не мелкая. Вон как оставшиеся двое из сопровождения фельдъегеря сразу стали вытягиваться и поддакивать лейтенанту, хоть вроде никак не уступали ему в звании! Поэтому, когда авиатор потребовал срочной связи, – тут же отвёз и его, и легко раненного молодого унтера с «Георгием», и сопровождающих в почтовое отделение. Две пролётки реквизировал!

А в отделении настращал почтмейстера, телефонную барышню и телеграфиста, отогнал от крыльца всех посторонних – неча, мол, тут, дела государственной важности решаем! – и ещё и городового вызвал, подежурить.

Дел действительно государственной важности, как понял исправник, прислушиваясь и приглядываясь, хватило и «сопровождающим», и авиатору. Отправляли «Правительственные» и «Молнии», добивались соединения с такими коммутаторами в Петрограде, от наименования которых дрожь пробирала.

И вот, наконец:

«Модель опытная, но действующая. Секретнейшая разработка тчк…» – отстучал на узкой бумажной ленте телеграфный аппарат.

Новоглинский почтмейстер едва не порвал трясущимися руками тонкую полоску с машинописными буквами, передавая её господину лётчику. Понял старик, что воленс-ноленс вошёл в историю Великой войны.

Впрочем, – в историю, – это потом, когда ему тут на заднем дворе почты памятник откроют, как тайному вершителю судеб войны. Оттого и на заднем, что тайному! А вот в сегодняшние судьбы войны его личная вплетена уже и сейчас. Ибо он, простой уездный почтмейстер, стал тем связующим… э… почтовым клеем, что собрал в один документ замыслы и планы… может, даже всей «Антанты»?!

Косматые брови старика сошлись от осознания степени своей «посвящённости».

«Такие замыслы, такие планы! Что, если фельдъегерю Генштаба, вон, руку отрубили, чтоб только до них дотянуться, то ему, начальнику узла связи, связующему… и голову как раз будет отрубить впору. Ибо видела…»

Сошедшиеся сурово брови разочарованно поползли на морщинистый лоб:

«Подробностей сообщить не могу. Штатским телеграфом – что в газету написать. Но для понимания ответственности – от сигнала “Цезарь” до его повтора техническая характеристика, расшифруешь, где сможешь…»

«В любом армейском узле связи, – понял лейтенант Иванов (средний). – Где только есть аппарат дешифровки. А шифр, значит, простой общеармейский, введённый с этой весны: “Цезарь”».

Из лакированной коробочки «печатной машинки» зазмеилась бумажная ленточка с сущей абракадаброй цифр и букв.

Кабинетные разговоры.

Петроград. Кабинет статского советника А. И. Иванова

Штабс-капитан Венцель только что зачитал сводку о завершении подготовки англичан и французов к десанту на Галлиполийский полуостров. Чуть раньше Буровский рассказал всё, что удалось узнать о подготовке турок к обороне.

Всё, что удалось узнать, – потому что на большей части вытянутого едва не на сто километров неширокого холмистого полуострова всего-то с десяток поселений, и то в основном вблизи Мраморного моря, – и как следствие, очень мало информаторов. Тем более что одной из первых мер, предпринятых генералом Лиманом фон Сандерсом, когда он ультимативно потребовал от Энвер-паши и вытребовал полную свободу действий на европейской стороне, стали жесткие меры секретности.

Но было понятно, что командующий, его штаб из германских профессионалов и немцы-командиры почти всех крупных воинских соединений за целый месяц, пока готовился десант, выжали из турок всё возможное и если не «подтянули» их до уровня европейских армий, то, во всяком случае, превратили в нечто весьма боеспособное.

Наблюдатели с гидропланов англичан – разведывательные полёты стали постоянными с прибытием эскадрильи самолетов под командованием коммодора авиации Самсона, – отмечали, что турки постоянно окапываются в разных местах полуострова. Замечали и новые фортификационные сооружения, хотя подробно рассмотреть не удавалось: ружейный и пулемётный огонь турок не позволял снизиться.

– А всё равно не верю, что турки устоят, – покачал головой каперанг Садовский. – Не говорю уже о том, как наши их под Сарыкамышем и на побережье побили и погнали. Так ведь греки и сербы, не бог весть какие вояки, как их в двенадцатом году раздолбали! А ведь было у турок и численное преимущество, и наставники те же, пусть рангом и поменьше, и в оружии, кажись, большой разницы нет…

– Не всё так просто, – отозвался Алексей Иванович. – Они остановили флот союзников…

– Это они так считают, что остановили, – возразил Садовский. – Сопротивлялись, да, но решение союзников прекратить атаку – это вопрос не военных, а психологических соображений.

На эту тему был разговор уже неоднократно. И чем больше удавалось получить информации о произошедшем, тем больше вызревало мнение, что психологический надлом произошёл не у всего флота. Не у моряков и комсостава боевых кораблей, а только у нескольких британских адмиралов.

Но самых главных.

Капитаны и командиры кораблей эскадры рвались в бой и верили, что перелом в сражении вот-вот произойдёт. Но высшие руководители, адмиралы с немалым боевым опытом, были подавлены не потерями – кроме моряков, утонувших вместе с «Бове», во всей армаде погибло всего 27 человек, – а тем, что все их прежние навыки и умения, весь их опыт побед в сражениях на океанских просторах, оказались непригодны в узости пролива. А к быстрой перестройке они оказались не готовы. И – воспользовались возможностью перевалить все проблемы на других, на армию.

Прочие же просто выполняли приказы…

Свидетельство историка

Те, кто видел турецких канониров в Килид-Бар на галлиполийской стороне пролива, говорят, что они сражались с бешеным фанатизмом. Имам распевал молитвы, пока они вели огонь или перебегали на новые огневые точки. Это было нечто большее, нежели обычное возбуждение в бою. Люди были охвачены каким-то религиозным рвением, чем-то вроде неистовства борьбы с «неверными». И при этом они с совершенным безразличием вели себя под летящей шрапнелью.

Немцы в форте Хамидие и на других батареях проявляли другой вид мужества. Многие из них служили артиллеристами на «Гебене» и «Бреслау» и потому имели хорошую техническую выучку.