Решив избавиться от такого количества вещей, от какого удастся, я испытал чувство нового начала, очищения от прежнего себя. На выбор, что оставить, ушло немного времени: несколько смен белья, нотная бумага, скрипка, книга, которую я как раз читал, и еще несколько вещей. Все поместилось в меньший из двух чемоданов, и еще осталось свободное место.

На следующий день после прибытия на Кэ я выписался из отеля и первым делом воспользовался огромным центром сбора и переработки мусора, расположенным в задней части этого же здания, где трудились местные добровольцы. Я понял, что, вероятно, многие из постояльцев отеля избавляются от вещей, и нередко по той же причине, что и я.

Одетый в одну из своих легких рубах-балахонов и широкополую шляпу, я вернулся в гавань.

Ночью, в прохладе и уюте номера отеля, я отыскал наконец ментальное пространство, чтобы подумать о том, чего же я хочу. Жизнь на борту корабля полна помех и отвлекающих факторов, а таинственные адепты и в несколько меньшей степени туповатые чиновники вконец вывели меня из себя и разозлили. В ночном спокойствии и тишине я получил возможность подумать.

И понял, что начинаю чувствовать себя рабом своего туристического маршрута. Покидая дом, я был полон страхов. У меня не было настоящего мотива для этого долгого путешествия, помимо стремления почувствовать себя в безопасности от генералиссимы. Еще, может быть, решить загадку исчезновения брата и обрести новую жизнь на острове, где был лишь однажды, а попутно побаловать себя, избавившись от последней неопределенности: попытаться встретиться со своим бывшим плагиатором. Меня охватило нечто вроде отчаяния.

Я привык к размеренной жизни. Желая того или нет, я усвоил глондский образ мыслей, действий и подготовки к действию. В Глонде жизнь сдержанная, контролируемая, проходящая под присмотром. У всего, что мы делаем, должна быть причина, и причина приемлемая для наблюдающих за нами властей. Моя работа музыканта была настолько близка к свободной жизни, насколько это возможно в Глонде, но все равно я был связан теми же ограничениями, что и остальные. Я всюду носил с собой удостоверение личности с официальной печатью, и печать следовало возобновлять каждые три месяца, для чего требовался визит в государственное учреждение, отнимающий уйму времени. Я всегда имел при себе определенный минимум наличных, как предписывалось, это требовалось ото всех. Если я дольше трех суток пребывал вне дома, то должен был регистрироваться в полиции. Существовали определенные дни в году, когда по всей стране вводился комендантский час и нельзя было выходить из дома после прихода ночи. Я должен был быть приписан к церкви, хотя не религиозен. Как и любого мужчину или женщину моложе пятидесяти лет, меня теоретически могли в любое время призвать в вооруженные силы или для выполнения одной из нескольких обязательных работ. Я был зарегистрированным пользователем Интернета, но доступ в него строго контролировался, и для поиска имелись жесткие ограничения. Копии всех электронных писем автоматически отправлялись в государственный департамент, отвечающий за надзор над коммуникациями. Социальные сети, ненадолго возникнув, остаются доныне полностью и начисто запрещены. Свобода выражать свое мнение не существовала – членам глондского общества запрещено было знать, что думают остальные.

Это лишь некоторые ограничения повседневных свобод, но оставалось еще целое полчище дополнительных мелких правил, регулирующих жизнь в Глонде. Я при них вырос. С ними строил свою карьеру. Я к ним привык. И, как теперь обнаружил, сросся с ними.

Путешествуя, мы берем с собой наши ожидания, предрассудки, представления о норме. На что бы мы ни смотрели, делаем мы это взглядом, выработанным дома.

Теперь же я сам собой управлял, и случилось это из-за условий, каких я не знал прежде. Я все время чувствовал себя ограниченным временем – необходимостью, мною же самим предписанной, успеть на определенное судно, зарегистрироваться в определенном отеле. Но ведь я на Архипелаге – здесь нет ничего срочного, время не поджимает. Никакие власти не знали, где я и куда направляюсь. Даже чиновники из службы Приема с их банальными вопросами, казалось, всегда встречали меня с удивлением.

Я знал, что могу проследовать через Архипелаг уже выработанным маршрутом до самого конца запланированного путешествия, садясь на корабли и останавливаясь в отелях, забронированных заранее. Но знал я и то, что спокойные мелководные моря Архипелага прочерчены сотнями паромных линий, и ни одна причина не мешает мне двинуться собственным путем, принимая спонтанные решения: ехать или не ехать, пожить подольше на одних островах, пропустить другие. Еще меньше проблем было с поиском постоя – в каждом порту, который я посещал, работали десятки гостиниц, гостевых домов и отелей. Я начинал чувствовать себя опытным странником по Архипелагу.

Только сейчас я окончательно это осознал, получил некоторое представление о свободе, которой пользуюсь или, по крайней мере, потенциально способен пользоваться.

И все же понимание возможности изменений не ведет к немедленным изменениям. В гавани Кэ я на всякий случай выяснил, что следующее судно, на котором у меня зарезервирована каюта, должно прибыть до истечения двух часов, после чего оно будет заправляться и загружаться провизией, готовясь к отплытию поздно вечером. Называлось оно «Королева Искорка» и направлялось на остров Тумо, знаменитый своим университетом, заходя по дороге в восемь портов. Я подтвердил бронирование, говоря себе, что позже решу, стоит ли оставаться на борту всю дорогу до Тумо. Я впал в конфликт с самим собой: мне казалось, что я пытаюсь отрицать происходящие во мне бесспорные изменения, но в то же время у меня была зарезервирована роскошная каюта, и прежний я, следуя старым привычкам, не хотел ее терять.

Потом я изменил решение. Когда я вступил на борт «Королевы Искорки», то в последний раз воспользовался изначальным расписанием. До Тумо я не добрался. Сменил корабль и планы на маленьком острове под названием Санатер. Два дня я исследовал санатерские холмы, деревни и обрывы, бродил, не обремененный ничем, кроме того, в чем нуждался на одну ночь. То, что осталось от багажа, я положил на хранение в Санатере-Нижнем. Решив продолжить поездку, я забросил путь на восток и по наитию двинулся на север в поисках погоды попрохладней. Это было безнадежное предприятие, потому что я находился в экваториальной зоне, но мне удалось найти остров, на котором я ненадолго почувствовал себя чуть свежее. Это был остров Илькла, состоящий в основном из продутых ветром горных пустошей; но он оказался унылым местом, жители которого кое-как сводили концы с концами, занимаясь сельским хозяйством, и говорили сплошь на местном гортанном наречии. Остров был живописным на свой скупой манер, но показал себя негостеприимным. Ничто там меня не вдохновляло. Если музыка и таилась где-то под этой скудной травой и каменистыми откосами, то был это мерный и отдаленный барабанный бой. С Ильклы я перебрался на остров побольше под названием Миква, находившийся южнее и остающийся под влиянием тех же ветров, но из-за теплого океанского течения он был одним из самых жарких островов в зоне, которую я какое-то время пытался покинуть.

К этому времени я окончательно отринул спланированный маршрут и в некоторых случаях был вынужден заплатить неустойку за свое непостоянство. Я не расстраивался: мне хотелось наконец почувствовать себя свободным, по крайней мере в том смысле, в каком я тогда это понимал. Спустя еще пятьдесят шесть дней и двадцать кораблей, на каждый из которых попал по случайному побуждению, я окончательно освоился с новой манерой небрежных и неспешных перемещений с одного острова на другой. Я менял корабли и цели плавания по прихоти. Выбирал то короткие переправы, то длинные путешествия, но короткие чаще – меня все еще привлекала новизна быстрой смены маленьких городков. Некоторые из мест, которые я посетил, вообще не появлялись в расписаниях крупных паромных компаний, и добраться туда можно было только на лодке. Один раз я попал на паром, который тянули подводными цепями через пролив с бурным приливным течением.