Четверо молодых людей, сидевших за соседним столиком, тоже засобирались, скрежеща по полу ножками стульев, хватая пальто и перекликаясь с кем-то через зал.

Я наклонился в их сторону.

– Что происходит?

Ответила женщина, сидевшая ближе всех.

– Вы что, не слышали? – громко произнесла она, перекрывая гомон.

– Чего не слышал?

– Вы где были, на другой планете?

– Да, вроде того. Что случилось?

– Она мертва! Ее больше нет! Все кончено!

Я сразу же понял, о чем она говорит, но переспросил:

– Кто мертв?

Победоносно воздев кулаки, женщина крикнула:

– Мадам! Кто-то с ней покончил!

– Когда это случилось?

– Прошлой ночью! У нас переворот! Эта стерва мертва! Хунта развалилась, и будут выборы.

Мы с Джаком доели и расплатились, но к тому времени, как мы вышли из кафе, кругом никого не осталось. Вслед за толпой мы направились на площадь Республики, уже забитую народом. Радостное настроение оказалось заразительным. Перед монументальным портиком Глондского народного музея собралась группа музыкантов, игравших тяжелый рок, который мне в Глонде нечасто доводилось слышать. Многие под него танцевали, подпрыгивая и размахивая руками, с трудом удерживая равновесие на обледенелой земле. Все еще было очень холодно, но солнце по-прежнему просвечивало сквозь пелену.

Мы с Джаком стояли на краю огромного парадного плаца и смотрели на веселящихся. Все больше и больше людей стекалось со всех сторон. Толпа время от времени разражалась аплодисментами. Установили освещение. Подъехали фургоны с телевидения.

– Ты знал, что все это произойдет? – спросил Джак.

– Нет, – ответил я, указывая на крыши окружающих площадь зданий, многие из которых были правительственными учреждениями и департаментами. На каждой крыше суровый флаг Республики Глонд был приспущен до середины флагштока. – Сегодня тот самый день, когда я точно знал, что должно случиться. Но об этом я ничего не знал.

Мы еще немного посмотрели на толпу, но сами в нее так и не влились. Затем направились в более спокойную часть города, держа путь к железнодорожному вокзалу.

Поезд, идущий в Эррест, был почти пустым. Мы с Джаком сложили скрипки и сумки в багажное отделение и сели рядом. Когда поезд тронулся, день подходил к концу, затянутый пеленой темных туч. Похоже было, что снова собирается пойти снег. Обычное дело для Глонда в это время года.

В вагоне было тепло, поезд шел быстро. Джак спросил:

– Куда мы теперь?

– Домой, – сказал я. – Куда же еще?

– Ты хочешь сказать… – выговорил Джак задумчиво, и наступило долгое молчание. Наконец он закончил: – Ты хочешь сказать, куда?

– Домой. Туда, где мы живем.

– А мама с папой?

– Не знаю, – признался я. – Ты знаешь, сколько точно ты пробыл в армии?

– Срок службы четыре с половиной года. Чуть больше, потому что период подготовки не засчитывают. Но меня демобилизовали точно тогда, когда я и ожидал.

Четыре с половиной года? Что было через четыре с половиной года после отъезда Джака? А все, что случилось позже четырех с половиной лет, – осталось ли оно впереди, стало ли событиями, которым еще предстоит произойти?

– Думаю, – сказал я, – мама и папа тебя ждут.

– Ты мне чего-то недоговариваешь? Похоже на то.

– Нет, просто я тоже не был дома. Давно их не видел.

– А как Джаанн? По-прежнему дома?

– Не знаю, – повторил я. – Была, когда я уезжал. Но я многого не знаю. Вообще-то, почти всего.

– Давно ты отпустил эту бороду? Она делает тебя старше. Последний раз, когда мы виделись, ты был еще ребенком.

– Ты тоже, – ответил я. – За это время ты набрал вес.

– А ты подрастерял. Ты был малость пухловат, когда я пошел в армию, знаешь?

После этого мы молчали, а поезд мчался вперед.

Вот он остановился раз, потом другой. Я хорошо знал этот участок трассы, по которой столько раз в прошлом ездил туда-сюда. Многие станции были освещены ярче, чем мне запомнилось, да и в домах, проносившихся мимо окон вагона, огней, кажется, стало больше. Неужели хунта на самом деле пала и нам обещаны выборы? Вновь пошел снег, и когда бег поезда замедлялся, я различал сквозь окно летящие крупные хлопья. Снегопад пока был спокойным, не вьюга, не буран порошкообразного снега, после которого остается плотный наст, лежащий неделями. Новое правительство ничего не сможет поделать с погодой в Глонде, но другие вещи оно могло бы исправить. Я откинулся на спинку сиденья, опершись затылком о подголовник, полузакрыв глаза, и думал о будущем и об островах, затерянных в ночи, посреди зимнего моря. Идет ли сейчас снег на Дианме? То был миг растворения реальности, веры в то, что я когда-то видел. Было время, когда я не знал о существовании Архипелага Грез, и теперь мне снова казалось, что он делается ненастоящим, отдаленным, сокрытым. Я потянулся к жезлу, покоившемуся в глубоком кармане у меня на боку, и дотронулся до него. Мои пальцы коснулись гладкого древка. Никакого отклика, чувства узнавания не последовало.

Завтра, подумал я. Завтра я прогуляюсь вдоль берега в Эрресте и посмотрю на Дианме, верну себе веру в остров, бывший когда-то для меня символом красоты и обещания, забуду место из грез, которое я видел.

Поезд прибыл в Эррест. Мне предстояло поработать. У меня появилась идея новой композиции, рожденная вдохновением, возникшая не из того, что Орманд Уэллер назвал консенсусом, не из градуала и неприметного движения времени, но из моей собственной реальности, из жизни, которую я знал. Когда мы с Джаком ступили на платформу, я подумал, что наконец-то подошло время написать то, что я обещал. Новому Глонду непременно понадобится триумфальный марш – и я с радостью включу туда пушечный салют и народные танцы в антракте. Может, даже пару матросских песен.