– Что случилось?

Ифа встает, подходит к матери, берет ее за руки и ведет к стулу.

– С кем ты говорила?

– С Марией, – шепчет Гретта.

Мария. Подруга, родственница, соседка, Матерь Божья?

– Женой Дермота, – продолжает шептать Гретта.

Ифа, по-прежнему ничего не понимая, отзывается:

– А.

Гретта закрывает лицо руками.

– Принеси мне таблетки, Ифа, будь добра. С головой совсем беда.

Ифа отправляется к материнской аптечке, хранящейся в кухонном шкафчике. Там штук двадцать пять пузырьков, все разного размера. Ифа выбирает два наудачу, смотрит на этикетки, ставит обратно, берет еще два.

– Господи, мам, от чего это все?

– Неважно. Просто дай… розовые.

– Правда, что за лекарства? Не надо бы тебе столько принимать. Кто их выписал?

– Ифа. – Гретта держится за голову. – Просто дай мне таблетки.

Ифа вынимает из шкафчика все пузырьки и ставит их рядком.

– Врач знает, что у тебя их столько? Мам, у тебя тут валиума хватит лошадь свалить, и не надо бы тебе…

– Моника говорит…

– Ах, Моника говорит. – Ифа со стуком опускает пузырек чего-то, начинающегося с «п» на столешницу. – Монике самой пошло бы на пользу немножко валиума, – бормочет она. – Мы бы передохнули.

Гретта бредет по кухне, хватает пузырек, вытряхивает две таблетки на ладонь и проглатывает, не запивая. Поворачивается к Ифе.

– Его, – говорит она, – видели.

Ифа поворачивается от пузырьков к матери.

– Кого видели?

– Отца твоего.

Ифа изучающе смотрит на мать. Вид у Гретты странный, глаза безумные, кожа белая, как пергамент.

– Кто его видел? – устало спрашивает Ифа, думая про себя: пожалуйста, не говори только ничего вроде «маленький народец» или «духи».

Мать иногда начинает болтать суеверную чушь, и вернуть ее к реальности бывает непросто.

Гретта вздыхает.

– Я ведь только что сказала. Дермот и Мария.

Ифа готова рявкнуть: кто, черт возьми, такие Дермот и Мария, но одергивает себя.

– Где?

Гретта бросает на нее негодующий взгляд, словно Ифа нынче особенно глупа.

– На Раундстоунской дороге.

– Что за Раундстоунская дорога?

– Что за Раундстоунская… ты что, не в своем уме?

– Нет! – срывается Ифа.

С нее хватит.

– Я очень даже в уме! Прекрати сыпать идиотскими загадками и скажи, что случилось?

– Раундстоун, – кричит в ответ Гретта, – это в Коннемаре[13], ты бы об этом знала, если бы слушала, что я говорю, если бы вела себя как член семьи, а не убегала и…

– И что? – спрашивает Ифа. – Что ты хотела сказать?

– А, – машет рукой Гретта.

Потом открывает дверь во двор и исчезает за ней.

Ифа стоит посреди кухни зажмурившись и сжав кулаки. Она ощущает, как хочет увидеть Гейба, постоять рядом с ним. Почти все бы отдала, думает она, чтобы можно было именно сейчас положить руку ему на плечо, чтобы он был с ней тут, в этой кухне и на его лице не было бы осуждения.

Мгновение спустя она выходит за дверь, спускается с крыльца и подходит к матери. Гретта всхлипывает, уткнувшись в платок возле засохшего золотого дождя. Приближаясь, Ифа понимает, что их злость друг на друга унесло, как тучи, закрывавшие вид. Она обнимает мать и говорит:

– Рассказывай.

Ифа еще раз звонит в дверь Майкла Фрэнсиса, потом берется за дверной молоток. Еще нет восьми часов. Она шла пешком с Гиллертон-роуд всю дорогу до Стоук-Ньюингтона. Видела почтальонов, мусорные машины, фургоны молочников. Видела пустые автобусы, ползущие по пустым дорогам. Видела, как солнце вплеталось в светлеющее небо, как озарялись улицы. Не такой уж и антиобщественный час, чтобы зайти в гости. И потом, разве те, у кого есть дети, не встают рано?

Прежде чем она успевает опустить молоток со львиной мордой, дверь распахивается, и появляется Моника, придерживая у горла ворот халата.

Ифа так изумляется, что едва не делает шаг назад, чтобы взглянуть на дом. Она уверена, она совершенно уверена, что пришла к брату. Но, возможно, и нет. Может быть, Моника сюда переехала, а ей никто не сказал.

– Это ты, – говорит Ифа вместо этого.

– Да, я.

– Ты что тут делаешь?

– Я могла бы задать тебе тот же вопрос, – вздыхает Моника. – Ты знаешь, который час?

– Скоро восемь.

Моника высовывает руку из рукава халата.

– Семь, – говорит она. – Без четверти семь.

– Ой.

Ифа смотрит на свои часы, которые совершенно точно показывают восемь.

– Может быть, я их… неправильно поставила.

Моника разворачивается – она босиком – и скрывается в доме Майкла Фрэнсиса. Секунду спустя Ифа идет следом.

Моника в кухне, со звоном накрывает чайник кры-шкой.

– Где мама? – не оборачиваясь, говорит она.

Ифа проскальзывает за стол брата, сдвигая в сторону биту для крикета, кошачий ошейник, комикс и кукольную чашку.

– Спит, – отвечает Ифа, тем же отрывистым тоном, что и сестра.

В эту игру могут играть двое, думает она. И еще: ты передо мной, черт возьми, должна извиниться, и вообще-то не один раз, и я не собираюсь позволить тебе об этом забыть. В раздражении она хватает маленький непонятный кусочек оранжевой пластмассы и принимается крутить его в пальцах.

Майкл Фрэнсис вваливается в кухню в футболке и трусах.

– Господи, – говорит он, зевая в сторону Ифы, – это ты в дверь звонила?

Ифа кивает.

– Прости.

– Сколько сейчас, по-твоему, времени?

– У меня часы не то показывали.

Моника снимает чайник с конфорки.

– Она их неправильно выставила, – говорит она.

В голосе сестры Ифа слышит сразу все, полную историю своего воспитания: Ифа тупица, Ифа идиотка, Ифа, девочка, путающая право и лево, не умеет ни читать, ни писать, не может пользоваться одновременно ножом и вилкой, не в состоянии сама завязать шнурки.

– Я ошиблась! – выкрикивает она, сжимая оранжевую пластмассу (она думает, что это, наверное, часть какой-то большой игрушки, или машинки). – Я только что прилетела из-за океана! Неправильно выставила время. И все. Это не значит, что я идиотка. Я извинилась. Чего вы еще от меня хотите?