– Не смешно.

– Ладно.

– Это не лягушка, мать ее, виновата.

– Ладно. Прости. Дурацкая шутка.

– Совершенно дурацкая. Это я виноват. Я и только я.

– А эта, как ее… Джина… она же тоже участвовала, разве нет?

– Да… но…

– Но что?

– Это я во всем виноват.

Сестра закатывает глаза.

– Не думаю, что ты можешь взять на себя всю… – Она качает головой, словно пытается привести мысли в порядок. – Сколько это все длилось?

– Ну, она пришла в школу в начале учебного года, в сентябре, а заговорил я с ней впервые, наверное, в октябре или, может, в ноябре? А потом, помню, на рождественском концерте, то есть в декабре. В середине или в конце декабря…

Ифа, вздохнув, перебивает его:

– Сколько длился сам роман?

– Я пытался тебе сказать. Она пришла в школу в сентябре, а на Рождество был концерт, и все учителя должны были…

– Ты меня нарочно злишь?

– Ты о чем?

– Что ты талдычишь про рождественские концерты? Просто скажи, сколько вы с ней трахались.

Он, разозлившись, садится.

– Вот не думаю, что надо было использовать это…

– Что?

Он ложится обратно.

– Только в тот раз.

– Один раз?

– Да.

– И попались?

– Да.

– Вот невезуха.

– Не в этом суть, Ифа. Дело в том, что я совершил нечто ужасное. Когда женишься, нельзя просто так спать с коллегами. Предполагается, что ты…

– Вы с ней сейчас видитесь?

Он вздыхает. Закрывает лицо руками.

– Она ушла. На следующей неделе. Вернулась в Австралию.

– Хмм… – Она гасит сигарету и выщелкивает окурок в окно. – Сказать тебе, что я думаю? Я думаю, все не так плохо, как тебе кажется. Люди столько дерьма друг другу делают, в браке может случиться столько жуткого, мерзкого, жестокого – так вот это не о том. Тебе с ней, конечно, не надо было спать, но случилось-то всего разок. Ты не повторил свою ошибку. И не ушел, не бросил детей. Клэр радоваться должна, что ей достался хороший мужик, она должна понять…

– Ну, она не радуется. И она права. Нельзя продолжать спать с другими, когда…

– Господи, Майкл, ты живой человек. Бывает. Люди влюбляются. Вот и ты запал на кого-то. Был у тебя секс на одну ночь. Мы все это проходили. Но ты понял, что сделал огромную ошибку. Ты подумал о Клэр и о детях подумал.

– Нет, не подумал, – стонет он, уткнувшись лицом в ладони, – совсем не подумал.

– Ой, вот только трагедии и вины не надо. Подумал. Увлекся, оступился, справился, выбрался. Все.

– Я не увлекся, – бормочет он.

– Называй как хочешь.

– Я ее любил.

– Нет, не любил.

– Любил.

– Нет.

– Да.

– Нет.

– Да.

– Это нельзя понять, пока не переспишь с кем-то хотя бы три раза.

Он убирает руки от лица.

– Кто сказал?

– Я.

– Чушь.

Она склоняется вперед с кровати.

– Майкл Фрэнсис, со сколькими ты переспал в своей жизни?

– Не твое дело.

– С двумя. Да? Может, с тремя, самое большее?

– Не скажу, – отвечает он, но засмеялся.

– Ну, вот. Придется тебе поверить мне на слово. Секс все решает. Только он и решает. И с первого раза никогда не скажешь – это, считай, только горло прочистить.

– А ты со сколькими спала?

– Не скажу.

– Да ладно.

– Нет.

– Ну пожалуйста?

– Нет. Тебя это шокирует. Не забывай, мы с тобой из разных поколений.

– Хоть намекни. Больше пяти?

– О боже.

– Больше? Больше десяти?

– Хватит. Я не буду в это играть. Расскажи мне про новых друзей Клэр.

– Больше двадцати?

Моника топчется на площадке лестницы, разворачивая стопу то одной стороной, то другой, рассматривая потертость, появившуюся на подъеме босоножки. Нужно будет сегодня этим заняться; царапины лучше заделывать сразу, как появятся. Но найдется ли у матери крем цвета красного вина? Моника в этом очень сомневается.

Она слышит, как за дверью, в комнате, которая когда-то была ее спальней, потом ее и Ифы, потом только Ифы, разговаривают брат и сестра. Больше десяти, спрашивает Майкл Фрэнсис, больше двадцати, потом слышно, как смеется Ифа, и ей хочется сказать: как ты можешь смеяться в такое время? И еще: чего больше двадцати, объясните, что смешного.

Моника опять чувствует, что вот-вот расплачется. Она откидывает голову назад, чтобы удержать слезы, и получается, что видит потолочный светильник. Перевернутая стеклянная миска со спиральным узором. Мать говорила, что венецианская, но Монике в это не верится. Она из тех времен, когда мать была неравнодушна к магазинам старья на Холлоуэй-роуд. Одно из самых долгих помешательств Гретты. Каждую неделю что-нибудь притаскивала: картину, целиком сделанную из ракушек, пепельницу в форме острова Мэн, стойку для зонтиков из слоновьей ноги. Роскошь, говорила она про свои покупки, за смешные деньги. Как, должно быть, владельцы магазинов потирали руки, когда видели, что она идет. Мать верила всему, что они ей рассказывали, ее захватывала потребность купить, она считала, что может преобразить свою жизнь, свой дом, приобретя что-то еще, всего одну вещичку.

Так, на сегодня с нее хватит, решает Моника. День был жуткий, худший день в жизни, все, что сегодня случилось, кружится и вращается у нее внутри, как еда, которую она не может переварить: похороны кота, поездка сюда, сперва автобус, потом поезд, где нечем было дышать, потом Джо, вот его только не хватало, да еще с младенцем, и звонок в Глостершир, и обыск отцовского стола, а теперь еще Ифа говорит: «Это не я, я ему не говорила». Она хочет, чтобы все это кончилось. Хочет, чтобы этого вовсе не было. Хочет выйти из этого дома и больше не возвращаться.

– Не может же быть, чтобы больше тридцати, – говорит Майкл Фрэнсис за дверью, – ты надо мной смеешься. – Ифа по-прежнему хохочет и отвечает:

– Я не буду это обсуждать.

Моника шагает к двери и рывком ее распахивает. Смех и разговор обрываются, их поглощает тишина, она знала, что так будет. Это, думает она, глядя на брата и сестру, обратная сторона того, что ты – любимица. В тебе видят одного из них, лазутчицу из родительского лагеря; когда они вместе, тебя терпят, но никогда не принимают.