– Простите, – сказала она.

– Все в порядке, это просто…

– Они… – новые слезы выступили и покатились у нее по щекам, – они положили мне в постель лягушку.

Он уронил руку обратно.

– Что?

– А я ненавижу лягушек, до дрожи. С другими животными нормально, но лягушки… живые… в них что-то такое… Я не могу их трогать, не могу взять, просто не могу, я…

Ее голос становился все громче и громче, поэтому он взял Джину за локоть, открыл дверь ее комнаты и завел внутрь.

Все хорошо, говорил он себе очень четким голосом. Он просто помогает. Точно так же, как помог бы Вите или Хьюи ночью, если бы им приснился кошмар. Он уберет лягушку, скажет «спокойной ночи» и уйдет. Все просто. Все хорошо. Он повторял это себе, когда откидывал простыни с ее постели, когда никоим образом не вдыхал ее запах, стоя в ее комнате, спиной к ней. Лягушка казалась стреловидным пятном на матрасе, она подвернула лапки под себя. Джина стояла рядом в короткой пижаме; он был в ее комнате. Но он не делал ничего плохого. Он выручал коллегу после школьного розыгрыша.

Он накрыл лягушку обеими руками, и она прыгнула ему в ладони, как могло бы, наверное, прыгнуть человеческое сердце, если вынуть его из тела.

– Окно, – сказал он.

Джина бросилась к окну и открыла шпингалет. Оконная створка распахнулась, Майкл высунулся в ночь. На мгновение, прежде чем он выпустил лягушку, его поразила странность, иноземность окружающего: все вокруг, снаружи, лишенное света, но пульсирующее сверчками, птицами и невидимыми существами. Показалось, что он провел несколько недель, а то и лет, в замкнутом пространстве дешевого хостела с его ослепительным светом, отделанными деревом стенами, членистоногими душевыми, гулкой столовой, узкими койками и орущими детьми. Но все это: и бархатная тьма, и пронизанное звездами небо – было рядом, прямо за стенами, и как прекрасны они были, как мягко дышал воздух, как завораживали тайные шорохи этого мира.

Он раскрыл ладони, и лягушка выпала в кусты с мягким стуком. Он услышал, как она возится, приходя в себя, а потом прыгнула прочь. Он еще раз вдохнул ночь, еще раз взглянул на нее – и убрался.

Казалось, что-то ночное вошло в комнату. Джина так и стояла в полутьме, в пижаме, но в руке держала бутылку, полную серебристой жидкости.

– Не смотрите, – сказала она со смешком, потом поднесла бутылку к губам и запрокинула ее.

Он увидел, как сжалось ее горло – раз, потом еще.

Она закашлялась, улыбнулась, вытерла рот тыльной стороной руки.

– Мне было нужно, – сказала она. – Простите.

– Да за что, – сказал он и протянул руку.

Она нарочно неправильно его поняла? Он, конечно, тянулся к водке, а не к ней. Ему вдруг захотелось этого злого, горячего сбегания по горлу. Он не тянулся к Джине, он имел в виду бутылку.

Как бы то ни было, она протянула ему руку.

И когда он ощутил в своей ладони пальцы Джины Мэйхью, такие удивительно маленькие, меньше, чем – он разрешил себе эту мысль, но не более того – у Клэр, ему показалось, что он тянется сквозь пространство, обширное и бесконечное, как вселенная, и что пространство это загромождено его представлениями о себе по умолчанию. О себе как о человеке семейном, как об отце и муже, как об учителе, который никогда в отличие от некоторых известных ему коллег не пожирал глазами длинные ноги шестиклассницы в жарких залах на экзаменах, никогда не отвечал на влюбленные взгляды некоторых учениц, никогда не пускался в учительской в откровения, не позволял себе привязанностей и увлечений, о себе как о мужчине, который ни разу не взглянул на другую женщину с тех пор, как женился на девушке, залетевшей от него в университете, когда он только начал писать диссертацию, который отказался от мечты стать ученым, сбежать в Америку, все бросить, который в семейной жизни брал на себя часть обязанностей по мытью, тасканию, баюканию, кормлению и уборке, который часто возил мать на мессу, который отправлял открытки ко дням рождения и резал индейку на Рождество. Он был хорошим человеком. Он знал, что это правда. Но он все равно потянулся сквозь все это, сквозь правильность, долг, усердие и заботу, он тянулся, пока не дотронулся до чего-то другого, на той стороне.

Он проснулся сразу после рассвета. Окно было все еще открыто, и снаружи снова не оказалось ничего: серый свет, сырость, голосящие птицы, тучи насекомых в воздухе. Он вывалился из узкой постели, выпутался из простыни. Его мысли мчались, обгоняя обстоятельства, в которых он оказался. Нужно выбраться отсюда, пройти по коридору, в свою комнату так, чтобы никто не увидел. Что он наделал, что он наделал, что, во имя всего святого, он наделал? Он подхватил с пола свою одежду. Все будет хорошо, – сказал он себе, пропихивая сперва одну ногу, а потом вторую в сброшенные пижамные штаны, которые вдруг будто наэлектризовались, так что не желали пропускать в себя человеческие конечности, – все будет хорошо. Он понимал, что паника ведет к смерти; он выучил это, когда был скаутом. Сохранять спокойствие, сохранять ясную голову и прежде всего не паниковать. Все будет хорошо, он разберется, он выберется отсюда, и все будет в порядке. Клэр не узнает, он ей не скажет, он никогда не признается; всего-то один раз, и больше это не повторится. Клэр никогда не узнает, и ничего не изменится; он поговорит с Джиной, она поймет. Она знала, что он женат, в конце концов. Она с самого начала это знала – знала прошлой ночью, когда скользнула под него в постели, когда сняла через голову пижамную курточку. Клэр никогда не узнает, что здесь случилось. Временное помешательство, но оно прошло.

Он повернул дверную ручку, высунул голову наружу. Ничего. Никого. Коридор был пуст. Ему показалось, что это необычайная удача, знак, если хотите, что отныне все пойдет на лад. Он вернется домой, обо всем забудет, он станет идеальным мужем, безупречным отцом, отныне и навсегда. Клэр никогда не узнает.

Но невозможно все учесть. Кто бы мог предвидеть, что в тот миг, когда он вынимал лягушку из постели Джины Мэйхью, Хьюи по пути в туалет в темноте споткнется о грузовичок, брошенный на площадке (разве Клэр не велела им, снова и снова, не бросать игрушки на лестнице?), упадет на перила и его придется среди ночи везти в больницу, накладывать восемь швов на лоб? Кто бы мог подумать, что у Клэр когда-нибудь найдется причина позвонить по номеру, который Майкл вешал на листке на холодильник все девять лет, что ездил на эту экскурсию? И кто мог догадаться, что думала Клэр, стоя среди ночи в отделении травмы с двумя плачущими детьми и слушая неприветливого работника французского молодежного хостела, который говорил ей, что ее мужа нет в его комнате, никто не знает, где он, может, она хочет, чтобы они его в другом номере поискали?

Он переворачивается на спину и смотрит на Ифу. Ифа сидит, подняв колени к подбородку, прислонившись спиной к стене.

– Ты меня только не ненавидь.

– Разумеется, я тебя не ненавижу.

– Я себя сам ненавижу.

– Ну, не понимаю, чем это поможет. – Она накручивает прядь волос на указательный палец. – С одной стороны, это лягушка во всем виновата.