Обувь ее и выдает. Гретта все сделает, чтобы не надевать туфли, особенно в такую жару. Она всю жизнь страдала от отекающих щиколоток, натоптышей, плоскостопия, мозолей, болей в пятках и в пальцах – ее ноги, как Гретта любит говорить, – это проклятие всей жизни. Она вечно шаркает в тряпичных тапочках или мягких шлепанцах, а туфли надевает только по особым случаям. По тому, что она втиснула ноги в кожаные босоножки, Моника понимает одно: Гретта готова ко всему, и их ждет бой.

Гретта не умолкает добрых пять минут. Она подробно рассказывает про картошку, которую чистила, про разных звонивших людей, про жару и полную бесполезность лондонской полиции. Она так и не смотрит в глаза никому из своих отпрысков.

Против нее выступает Ифа, кто же еще.

– Мама, – говорит она, прерывая лепет о том, кто где спал и как долго, – у тебя есть хоть какие-то соображения по поводу того, зачем папа мог отправиться в Раунд… как его, Раунд-что-то?

– Раундстоун? – Гретта улыбается странной безумной улыбкой и промокает шею платком. – Ровно никаких.

Моника склоняется вперед, сидя на стуле, чтобы поймать все оттенки материнского голоса. Лгунья из Гретты ужасная – Моника ее вечно ловит.

– Вообще никаких мыслей? – настаивает Ифа.

– Если этот родственник вообще именно его видел, – говорит Гретта, убирая платок обратно в сумку и застегивая ее со звучным щелчком. – Может, и не его вовсе. Знаете, я думала, наверное, поем жареной картошки на обед. Есть не хочется, совсем, но вдруг несколько кусочков осилю. Яичницу с картошкой. Ты всегда ее любила больше всего, Ифа.

От одного слова «картошка» у Моники в пищеводе раздувается, как воздушный шар, ярость. Как мать может говорить о еде вот сейчас, здесь? Она снова подавляет злость.

– Я так поняла, – сдержанно произносит Моника, – что Дермот сказал, это точно был он.

Гретта слегка пожимает плечами. Открывает сумку, заглядывает внутрь, закрывает.

– Не знаю, – говорит она.

Лицо у нее – маска упрямства, как у ребенка, пойманного на вранье или преувеличении.

– Да и вообще, это была Мария.

– Мама, тебе что-нибудь говорит имя Ассумпта?

Лицо Гретты озаряется, как всегда, когда речь идет о чем-то, связанном с Коннемарой.

– Ассумпта – это же… – Она осекается, ее лицо гаснет, она смотрит на них прищурившись. – А что такое?

Моника вцепляется в подлокотники кресла.

– Это же – что?

– Не сочтите за труд, принесите стакан воды? – повернув голову, произносит Гретта в сторону кухни. – Здесь еще жарче, чем у нас в доме. Майкл Фрэнсис, из чего у тебя стены? Из овечьей шерсти?

– Что ты хотела сказать, – не унимается Ифа, – про Ассумпту? Это же – что?

– Это… – начинает и снова осекается Гретта.

Рука ее взлетает к вороту платья, к волосам, к дужке очков.

– Это монастырь возле Раундстоуна, довольны? Сервитский монастырь Святой Ассумпты.

– Туда папа ходил, когда его видели?

Гретта снова пожимает плечами, теребит нитку, выбившуюся из подола платья.

– Мам, ты знала, – говорит Ифа, – что папа каждый месяц посылает деньги, как у него в записях значится, «Ассумпте»? Наверное, это тот монастырь.

Гретта продолжает наматывать нитку на палец.

– Ты знала?

– Нет, – отрезает Гретта, – и хотела бы знать, как вы это выяснили. Разнюхивали по дому, копались в бумагах. Я вас всегда учила уважать личные вещи, не совать нос в чужие дела. Не понимаю, что изменилось.

Моника ждет. Она всегда прибегает к такой тактике, когда мать что-то скрывает, что-то обходит стороной, явно врет.

Мать ерзает в кресле, снова со щелчком открывает сумку.

– Копаться в чужих вещах, – бормочет она, вынимая пузырек с таблетками, потом еще один. – Где это видано.

Она кладет голову на спинку кресла, изображая слабость.

– Голова, – стонет она.

Моника по-прежнему ждет. Она чувствует, что Ифа и Майкл Фрэнсис начинают сдаваться, они смотрят на Монику, потом на мать, гадая, что делать дальше, но Моника-то знает. Она тут главная. Она читает материнские мысли, словно Гретта персонаж комикса, и то, что она думает, появляется рядом с ней в воздухе в виде слов. Мать бросает на нее быстрый взгляд из-под полуприкрытых век. Моника скрещивает руки на груди, но молчит.

– Я не знаю, зачем он туда поехал! – вдруг вскрикивает Гретта, открывая глаза и сражаясь с крышкой на пузырьке с лекарством. – Придется вам поверить мне на слово. Можно мне стакан воды, чтобы принять таблетки? Я слишком много прошу?

Моника ждет еще мгновение. Потом расплетает скрещенные руки.

– Я верю, что ты не знаешь, – говорит она, – но думаю, кое-какие соображения у тебя есть. И я хотела бы знать о них.

Гретта смотрит на пузырек, который держит в руке, словно недоумевает, как он там оказался.

Она им не скажет, этим детям. История слишком длинная, да и случилось все так давно, смысла нет перелопачивать старое, да они и не поймут. Незачем им знать. Она сама в курсе дел только по странной случайности, из-за одного из тех причудливых совпадений, что случаются в пределах католической церкви.

В одной руке у священника была чашка чая, в другой бутерброд, он посмотрел на нее и сказал, что знавал в Ливерпуле двух братьев Риордан, не родня ли они Гретте?

Они этого никогда не поймут, дети-то, как далеко простирает свою власть, как влиятельна, как всевидяща Церковь. Они больше не ходят в церковь, никто, ни Майкл Фрэнсис, ни даже Моника, хотя там, где она живет, наверное, нет католической церкви, в самом сердце англиканской Англии. В Нью-Йорке, конечно, есть католические храмы, это Гретта знает, но готова поспорить на последний грош, что тень Ифы ни разу не падала на порог ни одного из них.

Этого довольно, чтобы разбить сердце матери.

Если бы они ходили на мессу, она бы им сказала. Так она себе говорит. Если бы хоть один из них ходил, хоть иногда, она бы, может, и подумала, как им объяснить. Но просто так – не может.

Если бы она не назвала священнику свою фамилию, если бы умолчала, ничего бы не выяснилось, она бы так и не узнала, так и жила бы, словно все в порядке.

Она оглядывает детей, сидящих напротив: Моника на краешке дивана скрестила руки, такая собранная, такая опрятная; Майк Фрэнсис рядом, привалился к подушкам, и вид у него такой, словно он где угодно готов оказаться, лишь бы не здесь; а дальше примостилась Ифа, вся скрутилась в комок, стянутый злостью и напряжением. Ей нужна история, нужно решение, она хочет знать. Всегда хотела, всегда будет хотеть.

В комнате появляется еще и Клэр, протягивает Гретте скользкий стакан воды – могла бы додуматься вытереть его, прежде чем подавать, но нет же, – и что-то шепчет Майклу Фрэнсису. Гретта слышит, как она вопрошает: «Как же Роберт может быть в монастыре, ведь мужчин туда не пускают, разве нет?» Майкл Фрэнсис тихо отвечает, что в сервитских монастырях служат, это монастыри рабочие, не закрытые. Так-то, думает Гретта, вот что бывает, когда женишься на протестантке. Они понятия не имеют, как все устроено.