– Ты с ним об этом не говорила?

– Нет.

– Никогда? Ни разу?

Моника видит, что Ифа слишком давит. Она вот-вот подтолкнет Гретту туда, где бушует гнев, где ее охватит и защитит злость. Моника жестом велит Ифе остановиться, сбавить обороты, но Ифа не обращает внимания.

– Ты хочешь сказать, что никогда не говорила с папой о его прошлом браке? Не задавала вопросов, когда он тебе рассказал? Тебе вообще не было интересно, что там было?

Гретта теребит воротник. Смотрит в стену, в зеркало, губы сжаты в нитку. Моника чувствует, что надвигается гроза и нужно ее отвести: если позволить Гретте и Ифе продолжать в том же духе, все пропало.

– Он ей не говорил, ты что, не понимаешь? – втолковывает она сестре, и Ифа смотрит на нее в растерянности. – Он тебе не говорил, да, мама? Он вообще об этом не говорил?

Гретта машет на них платком. Из глаз у нее выливаются слезы, бегут по щекам, и Моника немножко расслабляется. Со слезами она справится.

– Нет, детка, – всхлипывает Гретта. – Нет, не говорил. Я спрашивала, столько раз спрашивала, но он мне ничего не рассказывал.

– Так как ты узнала?

– От священника. Много лет спустя.

Моника пересекает комнату и обнимает мать.

– Ну, ладно, ладно, все хорошо. Не плачь. Все будет хорошо.

Она все повторяет и повторяет эти слова, как будто пытается заставить саму себя в них поверить.

– Куда, куда, куда он уехал? – плачет мать.

– Мы знаем, где он, ты забыла? Он в Коннемаре, в этой Святой Ассумпте.

– Думаешь, Фрэнки там? – шепчет Гретта. – Думаешь, в этом все дело? Папа посылал туда все эти деньги, чтобы монашки о нем заботились?

– Думаю, это возможно. Но мы все выясним.

Гретта принимается подвывать сквозь слезы, не все можно разобрать:

– Что еще я могла сделать? Я была молодая, совсем одна и далеко от дома. Я бы никогда так не поступила, но он сказал, что он ничего поделать не может.

Моника смотрит на брата и сестру поверх шума, а они смотрят на нее: Майкл Фрэнсис в ужасе, ему неловко, он отчаянно хочет, чтобы все закончилось, а Ифа щурится.

– Ты о чем это? – интересуется Ифа. – Он сказал, что ничего поделать не может? С чем?

– С… С… браком.

Моника роется в уме, пытаясь понять, о чем твердит мать, и, заметив в расстегнутой сумке Гретты четки, решает спросить наугад:

– Ты о том, что он развелся с другой женщиной? В том смысле, что снова жениться после развода – грех? Мама, сейчас все разводятся. Я знаю, тебе тяжело, что я… то есть я знаю, ты расстроилась, когда я развелась, но теперь все по-другому. Не надо так думать.

– Нет, – по-прежнему всхлипывает Гретта. – Нет, ты не понимаешь.

Моника обнимает горячее грузное материнское тело и прижимает к своему боку. Происходящее ее подавляет, захлестывает с головой: она хочет одного – снова оказаться в мастерской Питера. Там под световым фонарем стоит шезлонг, из которого, если в него лечь, видны только облака, пустое небо и качающиеся верхушки деревьев. Она бы все отдала, чтобы быть сейчас там, а не в жаркой комнате, полной людей, с которыми она в родстве.

– Мам, – спрашивает Ифа в жаркой комнате, далеко-далеко от шезлонга под световым фонарем, – а вы-то с папой вообще женаты?

Моника ахает. Оборачивается к Ифе, словно хочет ударить, словно хочет выдать сестрице то, что та заслуживает, сказать, что нельзя вот так пританцевать обратно в семью, которую запросто бросила, и думать, что можешь осуждать и задавать такие жуткие вопросы. Моника тянется закрыть материнские уши руками: она инстинктивно хочет защитить мать от человека, говорящего такие кошмарные вещи.

Но Гретта необъяснимо затихает. Отворачивается. И Монике хорошо знакомы эти опущенные уголки рта, эти слегка прикрытые веки. Такое лицо у матери бывает, когда она слышит ругательство, когда с ней спорят о какой-нибудь необдуманной покупке, когда спрашивают, как там кто-нибудь из ее бестолковой родни. Такое лицо бывает, когда нужно сочинить заново, отредактировать, пересказать разговор или рассказ о встрече или событии из прошлого.

Ифа встает с дивана. Наклоняется, берет стакан воды и делает большой глоток. Трет лицо ладонью.

– Ого, – произносит она.

Двигатели переходят на гортанный рык, и ответная вибрация охватывает весь корпус парома. Напрягаются заклепки, гремят лестницы, двери гудят в рамах, стаканы, сохнущие на сушилках за баром дружно дребезжат. Собака в салоне ощущает все это подушечками лап и заползает под кресло, чтобы утешающе поскулить себе под нос.

Майкл Фрэнсис, поглощенный прениями с Витой о том, почему нельзя совать сыр в уши, поднимает голову и говорит: тронулись. Ифа, курящая на палубе, чувствует это и перегибается через ограждение посмотреть на мощное бурление воды под килем, и ее тоже охватывает волнение. Гретта, шуршащая коробками с сосисками в тесте, оладьями и куриными ножками, выпрямляется и задумчиво смотрит на темнеющее небо за окном. А Моника, которая то ли делает вид, что спит, то ли и в самом деле дремлет, откинув голову на колючую ткань сиденья, приоткрывает глаза, разглядывает часть семьи, сидящую напротив, и снова закрывает глаза.

Ночной паром до Корка. Риорданы проделывали это много раз, в разных воплощениях: сперва Гретта, одна, беременная, потом с Майклом Фрэнсисом в пеленках, потом Гретта с Майклом Фрэнсисом, только начавшим ходить, и Моникой в пеленках, потом Гретта с двумя детьми, потом, наконец, с Ифой в переносной люльке и двумя остальными, которые носились по коридорам всю ночь. Гретта каждое лето уезжала на месяц навестить мать, а Роберт присоединялся к ним в последнюю неделю. Он терпеть не мог отплывать от берега, он всегда так говорил, но Гретта считает, это из-за того, что ему в Ирландии было не по себе – там он был своим и в то же время чужим, ирландец по имени и по рождению, но англичанин по воспитанию, он смущался своего путаного говора, в котором мягкие ирландские согласные мешались с протяжными ливерпульскими гласными. Они провели последнее лето на ферме, когда родилась Ифа. Матери удавалось привязать Ифу к спине, как она делала со всеми другими детьми, чтобы пройти через залив и собрать яйца в курятнике, который построили на крошечном островке для защиты от лис. Гретта видит это, точно все было вчера: мать подоткнула юбки, чтобы не намочить, голубой чепчик Ифы качается над шерстяным одеялом, куры кудахчут и мечутся при приближении человека, белые ноги то погружаются в солоноватую воду залива, то появляются из нее.