слышал то, что сказал Дестен; но он был занят рассказыванием своих подвигов нескольким дамам, которые подошли к комедианткам и которым он обещал написать роман не менее как в пяти частях, и каждую из них в десять томов, который затмит «Кассандру», «Клеопатру»,[210] «Полександру» и «Кира», хотя этот последний называется «Великим», так же удачно, как и сын Пипина.[211]

Между тем советник сказал Дестену и комедианткам, что он пробовал сочинять новеллы и что некоторые из них он им сообщит. Инезилья вмешалась в разговор и сказала на французском языке, в котором было более гасконского, чем испанского,[212] что ее первый муж считался при испанском дворе неплохим писателем; что он сочинил несколько новелл, хорошо принятых, и что у нее есть еще несколько написанных от руки, какие имели бы успех и на французском языке, если бы были хорошо переведены. Советник был весьма любопытен к такого рода книгам; он уверял испанку, что она доставит ему большое удовольствие, дав их ему прочесть, что она любезно и согласилась сделать.

— Я сама, — прибавила она, — думаю, что понимаю в этом не меньше других; и как некоторые женщины нашей нации брались их сочинять,[213] как и стихи, так и я попробовала это, как и другие, и хочу вам показать некоторые из новелл своего сочинения.

Рокебрюн предложил отважно, по своему обычаю, перевести их на французский. Инезилья, самая умная из испанок, когда либо переходивших через Пиренеи во Францию, ответила ему, что недостаточно знать хорошо по-французски, а что надо равным образом знать и по-испански, и что она не затруднится дать ему переводить новеллы, когда она довольно будет знать по-французски, чтобы судить, способен ли он это сделать. Ранкюн, до сих пор молчавший, сказал, что в этом не следует сомневаться, потому что он был корректором в типографии. Но только он сказал это, как вспомнил, что Рокебрюн дал ему взаймы. Он не продолжал далее, как делал обычно, увидев, какую ошибку допустил, сказав это, а тот с большим смущением признался, что действительно некоторое время исправлял у типографщиков, но только свои собственные произведения. Тогда мадемуазель Этуаль сказала донне Инезилье, что если та знает столько повестушек, то она часто будет надоедать ей, чтоб рассказала. Испанка предложила сделать это тотчас же. Ее просили сдержать слово; вся компания уселась вокруг нее, а она начала историю, не совсем в тех выражениях, как вы ее прочтете в следующей главе, однако, весьма вразумительно, чтобы видеть, что по-испански она рассказала бы еще лучше, потому что с большим блеском рассказала ее на языке, красот которого не знала.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Плут над плутом[214]

Одна молодая дама из Толедо, по имени Виктория, из старого рода Портокарреро,[215] в отсутствие своего брата, который был кавалерийским капитаном в Нидерландах, удалилась в домик, находившийся на берегу Таго, в полумиле от Толедо. Семнадцати лет она осталась вдовой одного старого дворянина, разбогатевшего в Индии[216] и умершего в море спустя полгода после своей женитьбы, оставив большое состояние своей жене. Эта красавица-вдова после смерти мужа удалилась к своему брату и вела образ жизни, столь одобряемый всеми, что на двадцатом году матери ставили ее в пример дочерям, а мужья — женам, а волокиты — своим желаниям, как достойную победы награду. Но если ее уединенная жизнь охладила любовь многих, она, с другой стороны, увеличила уважение, какое все ей оказывали.

Она наслаждалась на свободе деревенскими удовольствиями в этом загородном домике, когда однажды утром ее пастухи привели к ней двух мужчин, с которых была снята вся одежда и которые были привязаны к деревьям, где они и провели всю ночь. Каждому из них дали по плохому пастушьему плащу, чтобы прикрыться, и в этом-то прекрасном одеянии явились они перед Викторией. Бедность одежды не скрыла красоты младшего из них, который говорил ей любезности, Как благородный человек, и сказал, что он дворянин из Кордовы, по имени Лопец де Гонгора; что он направлялся из Севильи в Мадрид по важным делам и развлекался охотой в полудне езды от Толедо, где он обедал за день до этого и где его застала ночь; что он заснул, его слуга тоже, ожидая возницу, оставшегося позади, и что разбойники, найдя их спящими, привязали к деревьям его и слугу, сначала раздев обоих до рубашки.

Виктория не сомневалась в истине сих слов: его благородный вид говорил в его пользу, да и великодушие требовало помочь проезжим в столь крайней нужде. Она наткнулась, по счастью, среди пожитков своего брата, которые он оставил, на несколько пар платья: потому что испанцы никогда не бросают совсем старого платья,[217] когда надевают новое. Выбрали самое хорошее и лучше всего бывшее впору господину, а слугу одели в то, какое более подходило ему. Наступило время обедать, и этот чужестранец, которого Виктория пригласила с собою за стол, показался ей столь пригожим и столь умным, что она думала, что помощь, какую оказала ему, и не могла быть лучше употреблена.

Они пробыли вместе остаток дня и так понравились друг другу, что ночью спали менее обычного. Гость хотел послать своего слугу в Мадрид за деньгами и велеть заказать там себе платье или, по крайней мере, так притворился; прекрасная вдова не хотела ему позволить этого и обещала дать ему денег на дорогу. С этого же дня он стал говорить ей о любви, а она благосклонно его слушала. Наконец через две недели удобство места, равные достоинства двух молодых людей, множество клятв с одной стороны и большое чистосердечие и легковерие с другой привели к брачному предложению и обручению, совершившемуся в присутствии служанки и старого конюшего Виктории, сделавшей поступок, какого никогда не ждали от нее и какой сделал счастливого чужестранца обладателем самой красивой женщины в Толедо.

Неделю бушевали огонь и пламя в юных любовниках. Они должны были расстаться, — это вызвало только слезы. Виктория имела право его удержать, но так как чужестранец хвалился тем, что оставил из-за любви к ней дело большой важности, она не была согласна, чтобы победа, которую он одержал над ее сердцем, заставила его пренебречь тяжбой, какая у него была в Мадриде, и требованиями двора. Поэтому она первая торопила его с отъездом, не любя его настолько слепо, чтобы не предпочитать удовольствия быть с ним при его возвышении. Она заказала в Толедо платье для него