— А то! Моя жизнь может прикончиться в любую минуту. Я обречена. — Она достала часики из футляра крокодиловой кожи, пристегнутого к запястью, — так, прошло полчаса. Учти, каждый мой час —100 долларов. Поболтать, потанцевать. А за фак в вагине я беру двести баксов, пер ост — пятьсот. Все ясно? Все французы жмоты; решайся на подвиг, Париж.

Ах вот оно что! Она обречена… а он всегда влюблялся в обреченных женщин. В ней мерещился призрак Женевьевы…

Блот, размышляя, с грустным наслаждением ипохондрика обжирался мидиями; иссиня-черные раковины с приоткрытыми ртами не без грации лежали на горке колотых льдинок. Лед украшен лимонными дольками. Серебряная ложечка — любимый предмет романиста — птичкой ныряла в темень между створок, откуда выносила на кончике клюва ярко-желтое желе моллюска. Мидии в Москве оказались не хуже парижских — не слишком пресные и не слишком кислые, в самый раз: нежно беззащитные, как… как губы обреченной девушки над краем блеска стеклянного сосуда с красным вязким вином…

Блот пытался найти на ее лице хотя бы малую толику порока. И не мог. У бляди было лицо юной девственницы — высокие кошачьи скулы, невинные губы, слегка втянутые щеки, васильковые, чистого колера, глаза. Ее хотелось развратить. Трижды прав маркиз де Сад — нас возбуждает не объект распутства, а идея зла. Блот колебался — есть ли основания изменить своему правилу? не иметь проституток?

— Ты надолго в Москве?

— Нет.

Блот улетал утром.

— Вижу, что ты провернул выгодное дельце. Бедная Россия, тебя опять обокрали. Пей до дна за удачу. Ты наваришь на своем преступлении сотню лимонов.

От шлюхи ничего нельзя скрыть, а ведь еще минуту назад Марсель Блот считал свое лицо абсолютно непроницаемым для чужих глаз, и он чуть дрогнул:

— Да, можешь меня поздравить, я совершил самое удачное преступление в своем бизнесе.

— Поздравляю, подлец. Никогда не сую нос в чужие дела. Но прости, никак не могу раскусить, чем ты промышляешь. Ты — необычный человек. Это ясно. У тебя в руках очень редкое дело… Наверное, ты способен победить рулетку. Не пробовал?

— Нет, — то же самое говорила ему Женевьева.

— Попробуй. Рискни, Париж. Ты так чуток, что переиграешь все колеса в своем Монте-Карло. Клянусь. У меня собачий нюх на такие дела… Признайся, чего ты морщишься?

— Признаюсь — тот тип через два столика дурно пахнет.

— Он что, навалил в штаны?

— О, нет. Он смешал два сорта туалетной воды «Роша». От него несет не дерьмом, а бездарностью…

Тут подали горячее. Вид блюда был по-азиатски дик — на круглом подносе в оборке кудрявых салатных листьев высился башней натуральный тетерев! Блот растерялся, не понимая, каким образом есть эту птицу в перьях. Он даже трусливо тронул ее изумрудное оперенье вилкой, под смех проститутки. Тетерев оказался всего лишь чучелом-крышкой, прелюдией для разжигания адского азиатского аппетита. Но вот птица поднята… и надо же! темное перепелиное мясо оказалось приготовленным по всем канонам поварского искусства: дичь тушили с добавками шпига, перепел был пропитан бульоном фюме, и ежевично-клубничный соус в фиале был в самый раз: в меру кисло-сладким, не густым и не легким, а чуть оторванным от донца. Правда, Блот ограничился двумя-тремя клевками вилки. Он ел как всегда, закрывая глаза, чтобы лучше слушать музыку вкуса, — раздувая ноздри и шевеля ушами, эстет, черт возьми!

— Конец света! — расхохоталась проститутка, — спорим, ты — нюхач. Ты дегустатор. Ты будешь меня нюхать, пока не кончишь. Знаю, был у меня такой чокнутый.

Но Блот не был маньяком.

Между тем сама шлюха уже заканчивала ужин — время деньги! — отодвинула вазочку с остатками грейпфрута с ванильным мороженым и сноровисто принялась за кофе с крохотным воздушным пирожным в сарацинском тюрбанчике из алого крема:

— Открой глаза, — злилась она, — ты еще не сошел с ума, гастронос? Жизнь так срано воняет.

Она вновь попала в самую точку мишени; и Блот вдруг испытал наплыв вожделения, как мальчишка, не знающий женщин. Он открыл глаза и, отложив приборы, взял накрахмаленную салфетку.

— Да, утонченность — это проблема, — парфюмер был задет и взял самый раздражительный тон; кроме того, приступ похоти он посчитал умалением своего совершенства, — порой жизнь действительно воняет адски, но зато ты способен различать тысячи оттенков там, где профан от силы различит один-два тона. Посмотри на эти руки. Мои пальцы обладают чувствительностью мимозы. Я легко мог бы стать карточным шулером. Еще в детстве я пугал кузину, отгадывая с закрытыми глазами любую карту в нашей домашней колоде. Мне было достаточно перед сеансом испуга обмакнуть пальцы в спирт, чтобы убрать малейшие следы жира, и это уже не пальцы, а глаза. Конечно, предварительно я помечал колоду нажимом ногтя. Достаточно раз царапнуть по лицевой рубашке карты, чтобы палец легко различал тот шероховатый бугорок. Или сделать ризку по острому ребру колоды. Одна ризка — туз, две — король. И так далее. Кузина заматывала мне голову черным шарфом, но я видел в темноте как при свете. Пальцы запросто читали шершавую пилку по краю карты. В колледже мне прочили карьеру карточного шулера, но я потерял всякий интерес к рукам. Я обнаружил тогда, что мое обоняние гораздо тоньше — я мог совершенно непонятным образом узнавать карты знакомой мне колоды просто по запаху… Каждое лето мы проводили на вилле Дюбу, под Картахеной. Это на берегу Карибского моря. В тропиках моя детская чувствительность обострялась настолько, что жить я мог только ночью, когда все краски и запахи погашены. Никто не понимал, что со мной происходит. Но даже ночью цвета и запахи были пригашены только не для меня. Я выходил на балкон. И в полном мраке, в густом тропическом дегте свободно любовался оперением двух попугаев ара, спящих на шесте в глубине патио. Я различал каждый цветовой перелив крыл в темноте. А носом чувствовал, как вязко пованивает нафталином атласный цветочный клопик на листве гевеи. Как по каменному желобу вдоль патио, кисля воздух, ползет старая ночная игуана. Б-ррр… вся в ядовито-зеленых крапинах, как в ее мокрой открытой пасти гаснет капелью слабого йода ночная мошкара. Мой нос обладал магической силой. Чтобы перебить кислоту игуаны, я отдыхал, отворачивая нос в сторону пылящей в ночи дождевой установки в нашем саду, очищая ноздри от крапинок йода запахом свежей воды. Больше того! Стоя на балконе, я во всех подробностях чувствовал, как моя мать изменяет моему отцу в столовой на третьем этаже. Как постепенно фиалковый нежный запах ее голого тела тонет в потном бриолине молодого слуги Эдуарда Силвы, как воняют ваксой его начищенные ботинки. Никто не видел моих слез!

Только тут Блот наконец спохватился — кажется, впервые в жизни он рассказывает о себе столь интимные подробности. И кому? Проститутке. И где? В варварской Москве. Он замолчал и резко подвел черту под сентиментальным приступом:

— Мне казалось, что русским не хватает тонкости. Но еще пи одна француженка так быстро не раскусила меня. Я привык быть для всех серьезной загадкой. И вот номер! Ты шла по следу, как хорошая гончая по следу зайца. Браво! Пора, наконец, нам представиться друг другу. Зови меня Марсель.