Вся карьера Ренана была посвящена воплощению этого замысла. Он очень ясно это выразил в конце своего ничем не примечательного эссе о происхождении языка: человек больше не творец, и эпоха творения определенно завершилась[559]. Был период, о котором мы можем только догадываться, когда человек буквально перенесся из безмолвия к слову. После этого появился язык, и задача настоящего ученого – исследовать, как язык существует, а не то, как он возник. Тем не менее, если Ренан и рассеивает чары увлеченного творения первобытных времен (вдохновлявшего Гердера, Вико, Руссо, даже Кине и Мишле), он создает новый, преднамеренный тип искусственного творения, предстающий в результате научного анализа. В своей лекции, посвященной вступлению [на пост главы кафедры гебраистики в][560] Коллеж де Франс (21 февраля 1862 года), Ренан провозгласил свои лекции открытыми для публики, чтобы она могла воочию лицезреть «саму лабораторию филологических наук»[561], [562]. Любой читатель Ренана понимал, что подобное заявление несло оттенок типичной, пусть и довольно вялой, иронии, имевшей целью не столько шокировать, сколько дать испытать подспудное удовольствие. Ренан принимал кафедру гебраистики, и его лекция была посвящена вкладу семитских народов в историю цивилизации. Как можно было тоньше оскорбить «священную» историю, чем заменив божественное вмешательство в историю филологической лабораторией, и как можно было быть красноречивее, чем объявляя современный Восток лишь материалом для европейских исследований?[563] Безжизненная картина Саси, составленная из фрагментов, сменялась теперь чем-то новым.

У волнующей перорации, которой Ренан закончил свою лекцию, была и иная функция, нежели чем просто связывать восточно-семитскую филологию с будущим и с наукой. Этьен Марк Катрмер[564], непосредственный предшественник Ренана на посту главы кафедры гебраистики, был, как казалось, удачной иллюстрацией карикатуры на ученого. Человек необычайно трудолюбивый и педантичный, он занимался своей работой, как сообщил Ренан в довольно бестактной манере журналу Journal des dé-bats[565] в октябре 1857 года, как трудолюбивый строитель, который, делая большое дело, тем не менее не способен увидеть возводимое им здание в целом. Этим зданием, которое ныне возводится камень за камнем[566], было не что иное, как «историческая наука человеческого духа»[567]. Если Катрмер отставал от своего века, Ренан в своей работе был твердо намерен идти со временем в ногу. Более того, если до сих пор Восток отождествлялся исключительно и без разбора с Индией и Китаем, то Ренан стремился создать для себя новую восточную область (Oriental province) – семитский Восток. Он, без сомнения, обратил внимание на повсеместное постоянное смешение арабского с санскритом (как, например, в «Шагреневой коже» Бальзака роковой талисман покрыт арабской вязью, названной при этом санскритом), и его задачей стало сделать для семитских языков то, что Бопп сделал для индоевропейских: именно так он выразился в предисловии 1855 года к трактату о сравнительном исследовании семитских языков[568]. Поэтому в планы Ренана входило рассматривать семитские языки в четком и эффектном ключе à la Бопп, а также поднять изучение этих заброшенных неполноценных языков до уровня новой страстной науки о разуме à la Луи Ламбер.

Ренан неоднократно совершенно открыто утверждал, что семиты и семитизм были результатами творения ориенталистского филологического исследования[569]. Поскольку именно он вел это исследование, ни у кого не должно было быть никаких сомнений в том, что главная роль в этом новом, искусственном творении принадлежит ему. Но что же Ренан подразумевал, используя слово «творение»? И как это творение связано с естественным творением, или с творением, приписываемым Ренаном и другими учеными лабораториям, классификации и естественным наукам, главным образом тому, что называлось «философской анатомией»? Здесь нам придется строить догадки. По-видимому, на протяжении всей своей карьеры Ренан представлял себе роль науки в человеческой жизни как (и в переводе я цитирую насколько это возможно дословно) «сообщение (говорение или формулирование) человеку имени [логоса?] вещей»[570]. Наука дает вещам речь. Даже лучше: наука выявляет, заставляет потенциальную речь, присущую вещам, выразить себя. Особая ценность лингвистики (как тогда часто называли новую филологию) не в том, что она сходна с естественными науками, а в том, что она трактует слова как естественные, в любом случае безмолвные объекты, которые созданы, чтобы выдавать свои секреты. Важно помнить, что главным прорывом в изучении надписей и иероглифов стало открытие Шампольоном того, что символы на Розеттском камне имели как фонетические, так и семантические компоненты[571]. Заставить говорить предметы было равнозначным тому, чтобы заставить говорить слова, придавая им косвенную ценность и строго определенное местоположение в подчиненном правилам распорядке. В самом первом смысле «творение», как использовал это слово Ренан, означало обособление, с помощью которого объекты, подобные семитским языкам, могли рассматриваться как своего рода результат творения. Второй смысл «творения» включал также окружение – в случае семитских языков это означало восточную историю, культуру, народ, разум, – высвеченное и выхваченное ученым из мрака безмолвия. Наконец, «творение» – это формулирование системы классификации, с помощью которой можно было сравнивать исследуемый объект с другими подобными объектами, и под «сравнивать» Ренан подразумевал сложную сеть парадигматических отношений, существовавшую между семитскими и индоевропейскими языками.

Семитские языки были областью, к которой Ренан обратился сразу после того, как он утратил христианскую веру. Выше я уже говорил о том, как он пришел к пониманию того, что изучение семитских языков заменяет веру и способствует критическому к ней отношению в будущем. Изучение семитских языков было для Ренана первым полномасштабным ориенталистским и научным исследованием (завершено в 1847 году, впервые опубликовано в 1855-м), оно стало в значительной степени вводной частью к его главным работам, посвященным происхождению христианства и истории евреев. Если и не по воплощению, то по замыслу: интересно, что в истории лингвистики или в истории ориентализма лишь немногие общие или современные Ренану работы цитируют его как-то иначе, чем бегло упоминая[572] – его опус по семитологии представлялся как филологический прорыв, ставший впоследствии источником его авторитета в суждении (почти всегда неудачного) о религии, народе и национализме[573]. Всякий раз, когда Ренан хотел выразить свое мнение о евреях или мусульманах, в отношении семитов он был на удивление резок и критичен (и безо всяких на то оснований, за исключением той науки, которой он занимался). Кроме того, семитологический трактат Ренана был задуман одновременно как вклад в развитие индоевропейской лингвистики и в размежевание ориенталистских дисциплин. Для лингвистики семитские языки был деградировавшей формой – распадом как в моральном, так