— Элла!

Я вынырнула из забытья. Со мной заговорил кто-то настоящий.

— Что?

— Ты Элла? Элла, которая шьет?

— Я…

— Это для тебя. — Странная посланница сунула мне в руки пакет и немедленно испарилась.

Мне очень хотелось открыть пакет немедленно, но сделать это было совершенно невозможно. Даже просто заглянуть в него было нельзя. Ну почему именно сегодня такая толчея в моечном цеху? И столько работы — тонны, тонны белья, которое нужно выстирать.

Почему надзирательницы так сильно озабочены тем, чтобы их рубашки были выглажены, а носки заштопаны? Они же знают, что их конец близок. Знают, что пушки освободителей гремят все ближе. И нам известно, что Они сейчас составляют списки заключенных, которые должны будут покинуть Биркенау, и тех, кто останется здесь.

Слухи распространялись по лагерю быстрее эпидемии и рождали новые слухи.

«Лучше уйти отсюда, — говорили одни полосатые — Почему? Потому что Они собираются сжечь это место дотла вместе с теми, кто останется, а потом пепел вместо удобрений разбросать по полям».

«Нет, лучше оставаться здесь и прятаться, — возражали другие. — Сидеть и дожидаться освободителей».

«Не дождемся, Они раньше перестреляют нас всех».

«Они перестреляют нас в любом случае…»

Когда закончился наконец этот бесконечный день, была сложена последняя выглаженная простыня и свернута в клубок последняя пара заштопанных носков, я смогла наконец взглянуть на то, что спрятано в моем загадочном пакете.

— Отрез роскошной розовой шерстяной ткани, два метра.

— Одна пара портновских ножниц, серебристых и блестящих.

— Один портновский сантиметр, одна игла и одна катушка ниток. Розовых.

— Маленький бумажный пакетик, в котором что-то шуршало. На пакетике, в овальной рамочке, от руки написано: «Булавки!»

— Пять пуговиц, увидев которые я заплакала от радости. Пять тонких круглых пуговиц, обтянутых розовой тканью, и на каждой пуговице вышита буковка: Э, Р, Ф, Ш, Б.

Вышивка на пуговицах была сделана тонюсенькими цепными стежками, почти такими же аккуратными, какими были стежки Розы. Вначале я подумала, что из этих букв можно составить какое-то слово, но потом поняла, что это инициалы, первые буквы имен девушек из швейной мастерской, сделавших мне этот волшебный подарок, плюс Р — это Роза, и Э — это я, Элла. Остальные три пуговки — это Ф — Франсин. Ш — Шона и Б?.. Ну да, это же Бриджит. Ежик. Бриджит, которая никогда не улыбается, потому что Они выбили ей зубы. Буквы М — Марта — здесь не было.

До чего приятно было узнать, что все девочки по-прежнему живы! Зажав в кулаке розовые пуговки, я испытывала дикую радость — каким бы смертельно опасным и жестоким ни был Биркенау, он все равно не смог до конца убить в людях любовь и доброту.

«А я тебе что говорила?» — шепнула мне на ухо Роза.

Не знаю уж, каким образом, но слух о моем Освободительном платье распространился по лагерю и достиг даже швейной мастерской Марты. Мои подруги узнали даже о том, что первое платье, которое я попыталась сшить, украдено.

Я прижала к груди присланные мне сокровища и прикинула, что еще успею сшить второе платье до того, как закончится война. Однако шить нужно было быстрее, чем раньше. В Биркенау было беспокойно, творился какой-то хаос, и от этого лагерь становился еще опаснее.

— Он очень розовый, — прокомментировала Балка новый материал. — Цвет для изнеженных гламурных кукол.

— А моя бабушка говорит, что розовый оживляет, — покачала я головой, не отрываясь от работы. — И вообще это веселый цвет, радостный. Когда у моей бабушки случается плохое настроение, она надевает розовые панталоны и сразу начинает гораздо лучше себя чувствовать.

— Розовые панталоны?.. От такого я бы тоже не отказалась…

Я ниже пригнула голову, чтобы скрыть улыбку. Балка не говорила бы так восторженно, если бы увидела висящие на бельевой веревке бабушкины панталоны — громадные, мешковатые, похожие на сдувшийся воздушный шар. Но розовые, это правда.

Лучше всего, на мой взгляд, было то, что розовый цвет — великолепное противоядие от войны, он совершенно с ней не сочетается. Вы никогда не увидите диктаторов, выступающих на розовой сцене. И розовые флаги никогда не поднимают над захваченными городами. Ни тайная полиция, ни армии завоевателей, ни садисты-охранники не носят розовую униформу. Они предпочитают другие, более мрачные, зловещие цвета. На самом деле, розовую униформу носят только парикмахеры и мастера в салонах красоты. Но сложно заподозрить их в стремлении захватить мир и устроить геноцид.

Наутро после того, как я закончила шить второе, замечательное Освободительное платье, я сказала об этом Балке, пробегая мимо нее на проверку, и услышала в ответ:

— Покажешь его мне. Сегодня вечером.

В моечном цеху я, как могла, привела себя в порядок — умылась и даже едва начавшие отрастать на голове волосы вымыла. Стоя на вечерней проверке, я представляла себе, как хорошо было бы нанести на кожу пару капель духов, каких-нибудь свежих, легких, с ароматом зеленого яблока, например. Точно не «Синий вечер». Вообразив себя надушившейся, я мысленно влезла в туфли на высоченных каблуках и застегнула у себя на шее невидимое жемчужное ожерелье.

Потом представила, что умываю с душистым мылом лицо, цепляю кольца-серьги и прочие блестящие украшения, а затем наконец надеваю розовое платье. Это мое платье, и только мое. Оно показывает меня такой, какая я есть, а я, поверьте, не настолько тщеславна, чтобы претендовать на роль кинозвезды или знаменитой манекенщицы. Я — это просто я. Так что, возвращаясь в свой барак, я была твердо настроена на то, чтобы надеть платье, быстренько показаться в нем всем желающим, а потом попробовать уговорить Балку, чтобы она спрятала его в своем закутке, оттуда его не посмеют украсть. Короче говоря, на большое количество зрителей я не рассчитывала и аншлага на своем показе не ждала.

Однако оказалось, что наш барак набит полосатыми под завязку. Здесь собрались сотни зрителей и смотрели на меня, а я очень неловко чувствовала себя под их взглядами.

Пришедшие из других бараков женщины вперемежку с обитательницами нашего барака выстроились в две тесные шеренги в проходе. Сидели на верхних ярусах нар. Жались возле дверей.

— Это она? — хмыкнул кто-то, когда я вошла в барак. — А я-то ожидала увидеть шикарный показ мод, как в кино.

Я повернулась, хотела сбежать за дверь, но Балка преградила мне дорогу и грозным тоном сказала:

— Мы хотим видеть твое платье. Немедленно.

Никакого закутка, в котором можно было бы переодеться, здесь не было, поэтому мне пришлось раздеваться прямо посреди барака. Странно, но сейчас я не смущалась так сильно, как в тот раз, когда нас только привезли в Биркенау и мы из нормальных цивилизованных людей превратились в толпу обнаженных, дрожащих от страха и стыда, букашек. Теперь же, даже раздевшись при всех, я продолжала чувствовать себя человеком в полном смысле этого слова, то есть существом, у которого помимо обнаженного тела есть еще разум и сердце.