Никто не знал о том, что я готовилась к побегу, поэтому все думали, что я радуюсь без причины. Но причина для радости у меня была, была. Я мысленно предвкушала нашу новую встречу с Розой. Ждала, что посветлеет ее лицо, когда я прибегу в госпиталь после вечерней проверки. Скоро, скоро… Нужно всего лишь поработать и подождать еще двенадцать часов.

В лохани болтались чьи-то панталоны, а я… мысленно выбирала цвет ковров, которыми застелю пол в своем модном салоне. Нижние рубахи бултыхались в мыльной пене… а я мысленно развешивала в моем салоне портьеры, протирала хрустальные абажуры на лампах и заправляла нить в свою воображаемую швейную машину. Солнце опускалось в серый туман, а я… мысленно покупала сладкие булочки с глазурью в кондитерской лавке, той самой, что рядом с моим салоном. Срывала цветки, распустившиеся на яблоне в парке напротив. Выпроваживала последних заказчиков, потому что пора было закрывать салон.

Потом проверка. Дольше, чем обычно. Крики. Лай собак. Подсчет по головам. Пересчет.

И наконец свисток об окончании. Теперь я могла бежать к Розе. И я побежала, смешавшись с сотнями полосатых, спешащих рядом со мной в острых холодных лучах прожекторов, направленных на нас со сторожевых вышек.

Я бежала, а потом резко остановилась.

Все правильно, это был госпиталь, но почему дверь открыта настежь? И распахнуты окна?

Я осторожно вошла внутрь. Все нары были пусты, повсюду валялся какой-то мусор. Летели брызги грязной воды — это две похожие на ходячие скелеты женщины в полосатых платьях мыли швабрами пол. Точнее, просто размазывали грязь и распихивали ее по дальним темным углам.

— Что здесь произошло? — едва ворочая языком, спросила я.

Ближайшая ко мне женщина взглянула в мою сторону и опустила голову, а затем ответила тусклым, лишенным выражения голосом:

— Что произошло? Всех их занесли в список.

— В список? Но никто ничего про это не говорил! И скольких Они забрали?

Прежде чем ответить, женщина шлепнула свою швабру в ведро с темно-серой от грязи водой.

— Ты что, не расслышала? Всех. И больных, и медсестер к ним за компанию. Весь госпиталь зачистили. Всех, кто здесь был, увели.

Это не могло быть правдой!

Я прошагала вперед по жидкой, липкой грязи, дошла до нар, на которых еще совсем недавно лежала Роза. Ее протертое до дыр одеяло было сброшено с соломы на пол. На соломе лежала лишь скомканная головная повязка Розы.

— Увели? — слабо пискнула я моментально севшим голосом. — Куда увели?

Женщина шлепнула по полу мокрой шваброй и повернула голову к окну, за которым из высоких труб вырывалось пламя, странным закатом окрашивая давно почерневшее небо. Как там сказал Хенрик? Биркенау — это фабрика, которая производит только страдания и смерть. Страдание мне, а смерть…

У меня внезапно подогнулись ноги. Нет, это неправда, это не должно быть правдой! Они не могли просто так взять и занести в список всех больных и медсестер. Это было… было… совершенно обычным делом для Биркенау. Осталось только верить. Надеяться. Надеяться! Роза всегда надеялась.

И тут я опустила глаза вниз и увидела, что сама Роза потеряла надежду, потому что там, на полу, в жидкой грязи лежал брошенный намокший комочек.

Алая лента.

Ветер, облака и земля остались прежними. Птицы больше не пели. Все листья опали. Березы Биркенау стояли голые и холодные, как я сама под моим полосатым платьем.

Под утро следующего дня я видела сон, в котором Роза умерла. Из него меня вырвал долетевший откуда-то издалека голос:

— Подъем! Подъем! На проверку!

Чушь. Какая еще проверка? Как мир может до сих пор вращаться?

— Отвали, — проворчала я, когда кто-то потряс меня за плечо.

— Балка убьет тебя, если ты не встанешь!

— Ну и пусть.

— Ладно, оставь ее, — произнес другой голос. — Она со вчерашнего вечера сама не своя.

«Да, оставьте меня», — подумала я.

Они ушли, и я свернулась в комочек, как ежик, и, наверное, вновь задремала, потому что на этот раз мне приснилось, что Роза жива. Ее рука была в моей руке. «Вставай, лежебока», — бормотала она мне на ухо.

— Дай поспать… — ответила я.

«Потом будешь спать, а сейчас поднимайся. Давай, вставай, я тебе помогу. Свесь ноги с нар… вот так. Теперь прыгай вниз. И башмаки свои не забудь».

— Так темно же еще совсем, Роза. Ну почему нам нельзя еще немного поваляться, а?

«Потом, потом, глупышка. А сейчас беги. Держи меня за руку… Живее, живее, свистки уже заливаются».

— Роза, я скучала по тебе. Думала, что тебя больше нет…

«Здесь я. И всегда буду».

— Я тебя не бросила. Я не могла бежать без тебя.

«Я знаю, дорогая, я знаю. Давай, давай, беги».

И она потянула меня за собой. В морозном утреннем воздухе повсюду метались заключенные, похожие на стадо тупых безмозглых зебр. Так вдвоем с Розой мы и прибежали на плац, на проверку.

— Трубы дымят, — прошептала я.

«А ты на них не смотри, — прошептала мне в ответ Роза. — Просто думай о себе. О том, что ты жива. Дышишь. Думаешь. Чувствуешь».

Холода спустя три часа я уже не чувствовала, чувствовала только руку Розы в моей ладони. Повернулась, чтобы рассказать ей про свой сон, в котором она умерла, и осталась одна. Розы не было. Моя рука была пуста. Впрочем, нет, не пуста. В своей ладони я сжимала красную ленту.

«Не уходи, не уходи, не уходи», — мысленно кричала я.

Слишком поздно. Роза уже ушла. Где-то в морозном воздухе растаяло ее последнее дыхание. Если я вдохну его, пойму, что это оно?

Прозвучал свисток, оставив меня стоять одну в угрюмом полумраке зимнего утра. С неба падали мягкие хлопья серого пепла. Много в Биркенау разных ужасных вещей — и смерть, и унижения, но только сейчас я поняла, что худшая из них — одиночество.

* * *

Я должна была поставить остальных в известность. Должна была вслух объявить о смерти Розы, объяснить, почему ей больше не потребуется место на нарах. Объяснить, почему она никогда больше не выйдет на работу.

— Ей повезло, что она умерла так быстро, — сказала на это Балка. — Нам всем хуже, мы медленно подыхаем, врастяжку. Но ты не сдавайся, — поспешно добавила она. — Ждать теперь совсем недолго осталось, наверное, только эту зиму осталось пережить.

Легко сказать. Сама Балка продержалась здесь не один ледниковый период.

В моечном цеху единственной реакцией на мое сообщение о смерти Розы стал нервный смех Гиены.

У меня невольно зашевелились пальцы.

«Не надо, не трогай ее», — сказала Роза.