Я увидела его там абсолютно случайно.

И я остановилась на безопасном расстоянии и смотрела на него. Я думала тогда, что вот у Наташки отец инженер, каждый вечер он гуляет с ней в парке, ходит с ней в кино, покупает ей неожиданные игрушки. У Женьки из первого парадного отец учитель, и она жутко этим гордится.

А у меня папаша никто. Меньше, чем никто.

А он что-то пьяно варнякал, его такая же пьяная спутница уже не подавала признаков интеллектуальной деятельности, хотя папаша что-то пытался ей рассказывать.

И тут он заметил меня.

Я уже знала, что ему до меня не добраться, а протрезвев, он ни о чем не вспомнит. И потому я подобрала увесистый камень, чтоб огреть его по пьяной башке. Я ненавидела его в тот момент, ненавидела ужасно, потому что он устраивал нам с матерью ад на земле. Нет, я не мыслила тогда такими категориями, но отлично знала: если он доберется до дома, то снова переколотит всю посуду, изобьет нас, а потом будет валяться в вонючей луже, а наутро пытаться дотянуться до кого-нибудь, чтобы ударить, без этого он не мог жить. И я сжимала в руке камень, прикидывая, как мне к нему подобраться, чтобы он меня не схватил.

А папаша смотрел на меня тяжелым взглядом и, казалось, все понимал.

А потом сказал, толкнув в бок свою собутыльницу, пытаясь прервать ее анабиоз:

— Смотри, это моя дочка.

Тетка пьяно кивнула, но вряд ли она меня видела. А папаша смотрел на меня, и глаза его горели яростным синим огнем.

— Видишь, какая маленькая стерва? — Папашу шатнуло в сторону, но он удержался. — Это моя. Красавица вырастет, видишь? Когда-нибудь она много беды кому-то наделает, такие всегда… Слышишь, Адель? Слышишь, я знаю… Ты всегда все слышишь. А ведь ты моя дочка, моя. И я тебя не бросил — вот смотришь волчонком, а ведь я не бросил тебя, хоть и мог… Твоя мать — тупое животное, но я не бросил ее из-за тебя, чтоб ты не маялась сиротой. А ты папу камнем хочешь… Эх, ты! А ведь я всегда с тобой, домой иду, потому что ты там…

А я всегда думала, что он идет домой нас избить.

И лучше бы он нас бросил, чем то, что он по итогу сделал. До сих пор так думаю, но вот сегодня отчего-то впервые задумалась: а ведь я могла тогда просто швырнуть камень ему в голову, и Маринка была бы жива. Мать тогда как раз была ею беременна, и Маринка родилась бы в доме, где нет пьяных драк, и мать была бы прежней. Никто бы ничего не узнал, никто бы даже не заподозрил меня тогда, и мы бы выросли нормальными людьми, у которых есть семья — которые, собственно, и есть семья друг для друга.

Но тогда я пожалела его.

Он сидел на той скамейке, пьяный и грязный, с всклокоченными кудрявыми волосами, и единственное, что мешало ему наброситься на меня с побоями, — это его состояние почти полной отключки, но он смотрел на меня и говорил: ты моя дочка, ты красавица, хоть и маленькая стерва, и я с тобой. Может, как раз тогда сквозь разрушенный алкоголем мозг прорывалось что-то, что еще было в папаше от человека — того маленького человека, который прижимал к себе игрушечного зайца. То, что еще оставалось от того пацана, что смотрел с фотографий из-под челки.

Потому что, когда он убил нас, в нем ничего уже не было, он был пуст, как скорлупа.

И с тех пор я стала тем, чем я есть сейчас.

Я смотрю из тьмы на свет точно так же, как тот убийца, который прятался в темноте и смотрел на нас с Валерией, как мы кружимся на карусели… Он стоял там и знал, что пройдет минута, десять минут, даже и час, и он убьет одну из нас или обеих. Интересно, что он чувствовал, когда смотрел на нас тогда? Ощущал ли он такое отчуждение от жизни, какое я ощущаю всегда?

Отчуждение от всего, что считается нормальным, — от рекламных родителей и детей, одетых в яркую одежду, выстиранную самыми безопасными ополаскивателями, потому что родители заботятся о здоровье своих детей, у которых зубы начищены пастой с дракончиком на тюбике. Отчуждение от улыбчивых семей, живущих в домиках, где есть хлопья и молоко в холодильнике, и солнечные апельсины в белой керамической миске на светлой чистой кухне, где собирается семья, и лохматая рыжая собака, и пляшущие игрушки из шоколадных сюрпризов.

Одиночество порой приобретает уродливые формы.

И когда я смотрю на других людей, я думаю не о том, что они делают, потому что поступки далеко не всегда определяют личность. Поступки часто продиктованы крайними обстоятельствами, когда человек переступает некую черту, потому что не видит иного выхода, но я думаю о той цене, которую каждый из них платит за скверные поступки. Так ли они ощущают себя во тьме, как я?

Потому что базовые понятия о добре и зле человек получает именно в семье, вот что.

А когда семьи нет, где учиться тому, что хорошо или плохо? Словами такому не научишь.

А потому мы все прячемся под масками, носить которые привыкаем очень рано, потому что без них мы уязвимы. Или слишком неприглядны. Или непригодны для жизни в обществе. И одежда — тоже маска, наиболее точно отражающая наше внутреннее «я».

И я в платье Линды и ее соболях сейчас выгляжу тем, кем и являюсь. Я отгородилась от всех этими соболями и платьем, и эту броню не пробить.

— Ты нашла гардеробную?! — Лиана подскочила. — И там…

— Километры платьев и шуб, туфель, шляп и прочих вещей, которые делают жизнь прекрасной. — Я погладила мех. — Пожалуй, эти меха я оставлю себе, как и платье. Прости, Линда, но как раз ты должна меня понять.

Я должна поддержать игру, подогреть аудиторию, пусть они все шороха боятся, и убийца выдаст себя — уж он-то знает, что сделал.

— А давайте устроим вечеринку! — Лиана пританцовывает в такт музыке, которую наигрывает в ее голове кокаин. — Там, я смотрю, и смокинги есть — вряд ли молодой человек пришел сюда в смокинге. Давайте устроим настоящую голливудскую вечеринку!

— Ты с ума сошла? — Алекс, кажется, ушам своим не верит. — Наверху труп лежит!

— Труп уже никуда не торопится. — Лиана капризно надула губы. — Потом просто вызовем полицию — скажем, что не видели ее. Кто заподозрит, что мы устроили тут вечеринку, зная о трупе? Никому такое и в голову не придет. Только Августу нужно заткнуть, и это твоя задача.

— В этом что-то есть. — Пауль реально выглядит как слоновья задница. — До такого абсурда никто не додумается, и мы станем алиби друг для друга. Какая разница, кто убил толстуху. Убил и убил — значит, была причина, мне без разницы.

— Это безумие! — Янек пытается вразумить компанию, но вряд ли у него выгорит. — Какая вечеринка? Один из вас убил эту даму наверху.

— Да плевать! — Лиана хихикнула. — Пауль прав, убил и убил, что ж теперь. От того, что мы сейчас позовем полицию и остаток ночи, а то и добрую часть утра проведем, общаясь с какими-то хамами, труп не воскреснет. А может, никто из нас ее и не убивал. Я-то уж точно этого не делала, Пауль почти все время был со мной — ну, разве что туалет мы поискали, а за то время никто бы не успел найти нож и прикончить эту толстую даму, а значит, в доме был еще кто-то, и сейчас этот «кто-то» вполне может прятаться здесь, хотя это вряд ли. Вот этот человек ее и кокнул, а мы не при делах. Дом большой, кто-то может здесь быть, кроме нас. Так что я за то, чтобы устроить костюмированную вечеринку с танцами! А потом вызовем полицию, я папе позвоню, он адвоката пришлет, и пусть адвокаты разбираются, потому что я точно эту толстуху пальцем не трогала, я ее сегодня впервые в жизни увидела, зачем бы мне понадобилось ее убивать? А кто убил — мне дела нет. Но место здесь отличное, переоденемся в винтажные шмотки и закатим вечеринку, Адель нам поможет. Кстати, Адель, а как ты сама оказалась в этом доме?