– Ну что, жив? – иронично откликнулся Артём.

– А как же, – бодро подтвердил я, в первый раз разговаривая с Артёмом в другом, известном только мне статусе.

– Отпустили?

– Откуда ты знаешь? – удивился я.

– Да у тебя аппарат в больнице хрипел, а сейчас нормально слышно…

– А-а… – я вдруг подумал, зачем звоню. Просто для того, чтобы сообщить о выписке?

– Артём, я хотел тебя поблагодарить…

– Иди ты, писатель! Ты лучше напиши что-нибудь в знак благодарности. Я почитаю…

– Договорились, – согласился я. – Всё тогда?

– Да! У меня материал не закончен, а завтра сдавать…

– Это тот?

– Да тот, тот… Ничего хорошего на ум не идёт.

– Как же, – говорю. – А знаменитый Степанцов?

– Разве что, – усмехнулся он. – Всё, давай!

– Пока, – повесил я трубку. Артём не дал мне договорить. Может, я хотел поблагодарить его за Олю? Ведь всё может быть?

Оля! От этого имени у меня теплело на сердце. Я вспоминал… Какое – вспоминал. Вспоминают то, что хоть на миг было позабыто, а эти поцелуи я не мог забыть. И мягкие губы… И сказанные ею слова…

В пятницу я пойду на её спектакль. В проходке не проставлено ничего, кроме даты. Я даже не знаю название спектакля. Пусть это будет для меня сюрпризом.

Я ушёл так, что Паша даже не проснулся. Тихо выбрался из комнаты, съел холодную котлету на кухне, запивая чаем. Проще говоря, позавтракал так, чтобы можно было курить, не чувствуя в желудке гулкую пустоту.

Спустя полчаса я уже топал по набережной Карповки в направлении офиса. Утро было настолько раннее, что я успел доехать в метро, не попав в час пик.

В дверях толпилась очередь. Небритые, небрежно одетые мужчины по одному выползали из подвала, волоча в двух руках неподъёмные, казалось, телеги, уступая место другим таким же бедолагам. Парня с заячьей губой я тоже заметил.

Наконец мне выдали телегу. Попросили расписаться на грязном листке, заполненном одинаково корявыми подписями. Всучили листок с маршрутом.

Экземный парень, выдававший газетные кирпичи, снисходительно пожелал удачи.

«Какая тут может быть удача?» – подумал я, но, приподняв телегу, понял какая!

Уже на улице я почувствовал себя рикшей, везущим стокилограммового, пусть и безмолвного, пассажира… Мне приходилось уворачиваться от спешащих людей. Мой рост заставлял меня сгибаться под тяжестью тележки напополам. Пару раз прохожие обругали меня за нерасторопность. Причём идти по самой набережной было ещё терпимо. Дальше, где начинались перекрёстки, пришлось ломать пойманный ритм, и стало ещё хуже. Я вспотел. Но всё это было ерундой, в сравнении с тем, что я не мог думать. Думать и наблюдать. Вместо того чтобы о чём-то размышлять, я, словно слепая кобыла, глядел себе под ноги и оглядывался только тогда, когда достигал перекрёстка.

Поле моей деятельности находилось довольно далеко от подвала, и я, представляя, куда идти, пока не представлял, как это сделать…

На путь туда я потратил минут сорок. Помеченные на карте красным дома казались маленькими только на карте. С многими арками, дома простирались вдоль неизвестной мне пустынной улицы. Я брал пачку газет, оставив телегу на улице, и опускал их в видавшие виды почтовые ящики. Газеты со стуком валились в щели, как в мусоропровод.

Я не мог отвязаться от чувства бессмысленности. Подъезды были одинаковы, как старухи, стоящие в глубоких очередях. Похожи, как мусорные баки, исключая лишь степень их разрисованности. В одном подъезде меня попыталась развеселить надпись: «Котя! Я тебя не люблю и никогда не любила!» Наскальная живопись соседствовала рядом. Пронзённое стрелой сердце, перечёркнутое двумя жирными прямыми.

Когда все ящики в парадной были подкормлены, я переходил к следующей.

Двери с кодовыми замками стали попадаться всё чаще. Тогда я закуривал и ждал, когда кто-нибудь из жильцов откроет мне вход к вожделенным пастям.

Самое обидное, что газет не становилось меньше. Они утекали едва заметными, тоненькими стопками, и это почти не сказывалось на общей массе.

Из развлечений стоит выделить несколько шприцев на полу да дохлую крысу возле одного из лифтов.

Я чувствовал всю бесполезность моей работы. У неё не было результата. Может быть, он и был, но этот результат видел, наверное, тот экземный самодовольный тип, который и дал мне это наказание.

Распихав около половины телеги, я понял, как я устал. Странно, что больше всего устала и даже онемела рука, на сгибе которой я держал проклятые газеты, опуская их в ящики.

Я покурил и двинулся дальше со своей скорбной ношей.

Закончились они, газеты эти, часам к одиннадцати. Я завернул в убогую, пахнущую сахарной пудрой и сомнительным жиром пышечную. Перепачкав руки, стоя, проглотил два рыхлых колечка, запил несладким кофе. И… поплёлся обратно, за новой стопкой…

Конца рабочего дня я почти не помню. Я с остервенением раскладывал газеты, от типографской краски которых почернели пальцы. Изредка бросал по две в один ящик. Наверное, от чрезмерной старательности. Пусть ни один житель города не избежит восьми страниц не нужной никому информации. Пусть.

Руки дрожали, к тому же ныла спина. «Зато я буду не на глазах у начальства», – казалось мне с утра. Нет! Моими начальниками были они – свежеотпечатанные газеты!

Паша привёл себя в порядок. Видимо, глотнув несколько дней, вместе с алкоголем Паша выпил и свои чувства к Насте. По крайней мере, он о ней не вспоминал и отнюдь не казался убитым горем.

Открыв входную дверь, я услышал музыку.

– Серый, мы твою гитару взяли? – предусмотрительно предупредил, когда я только ступил на порог комнаты.

Я отмахнулся – «ради бога, мол».

Кроме Паши, в комнате был ещё человек.

– Эдик, – представил Паша, а тот только кивнул из-под чёлки, не отрываясь от грифа.

– Мы поиграем, а? – уточнил Паша, и я опять кивнул. Мне было всё равно. Я хотел есть и лечь, пусть они хоть на головах стоят под песни Алёны Апиной.

– Давай ещё раз, – прогнусавил Эдик и постучал босою почему-то ногой, – раз-два-три…

Я готовил на кухне, лениво гоняя поубавившихся таки с моим переездом тараканов, и музыка, доносившаяся до меня, была приятна. В игре новоявленного музыканта слышалась мелодичность.

Если бы не сегодняшний звонок Югину, я бы упал спать голодным и не раздеваясь. И мне было бы плевать на их звукоизвержения. Югину же следовало звонить никак не раньше восьми, а пребывать это время в полуголодной полудрёме, под неизвестные музыки…

– Серый! Приходи в субботу, мы в «Бумаге» играем, – пригласил Паша, когда я вернулся. Пища дала ещё один веский повод лечь.