Я сижу в холле, листая журналы по психологии. Скоро мне предстоит встреча с психотерапевтом, к которому меня записали, когда я позвонила сюда – в психологическую консультацию, которая специализируется на переживании горя и предлагает бесплатную терапию тем, кто скорбит. Молодые с маленькими детьми, потерявшие близких, имеют преимущество в очереди – поэтому меня приняли относительно быстро. Мне пришлось ждать всего месяц. За это я бесконечно благодарна. Я не могу ждать до бесконечности. У меня маленький ребенок, которого надо воспитывать. Мне нужна помощь, чтобы двигаться дальше, – и как можно скорее. В отсутствие собственных идей, как этого можно добиться, я обращаюсь за помощью к профессионалам.

Холл в консультации выглядит так же, как и большинство холлов у психологов, которых я посещала. За долгие годы мне их доводилось посещать немало. Десять лет назад я позвонила своему первому психотерапевту, которая должна была помочь мне разобраться, почему я не умею быть одна. Не могу сказать, что она мне очень нравилась, однако я проходила к ней два с половиной года. По окончании терапии я научилась осознавать, что во мне происходит, когда я остаюсь одна, и почему я раньше убегала от этого. Я до хрипоты рассказывала ей о своих отношениях с умершим отцом, о своих подростковых годах, окрашенных ссорами с мачехой и немногословными отношениями с биологической мамой. Я вывернула наизнанку свои первые любовные отношения и научилась понимать разницу между себялюбием и самооценкой. Я устала от разговоров о себе, устала от расходов и от своего психотерапевта. Я почувствовала, что готова закончить терапию задолго до того, как мой психотерапевт согласилась со мной в этом. Когда мы наконец договорились, я уходила с последней сессии в убеждении, что все, что надо было выяснить, выяснено, и теперь я чиста, мудра и сознательная – готова встретить будущее. Мне было двадцать шесть.

Затем последовал двухлетний перерыв. Я крутилась между работой и поездками, танцами и пьянками, переезжала с места на место, окунаясь в любовные отношения, которые почему-то не хотели складываться. Собственно, единственное, что не складывалось, – это любовь. Тем, кто меня привлекал, не нравилась я. Тех, кто хотел меня, я не желала видеть рядом. Зудящая тревога по поводу того, что со мной что-то не так – несмотря на всю ту работу, которую я проделала в кресле психотерапевта, все чаще напоминала о себе, Я заглушала ее теми же способами, что и раньше: развлечения, работа и бегство от реальности.

Затем я повстречала тебя, и мы стали встречаться. Я была так влюблена в тебя и настолько сбита с толку, что в панике связалась с новым психотерапевтом. На этот раз я взяла цель повыше. Не очень надеясь на успех, я написала психологу, чьи книги читала и вдохновлялась. Я спросила, найдется ли у него время поработать со мной – и оно у него нашлось. В процессе так называемой краткосрочной терапии мы с ним углубились в мои страхи потерять близких. Я уяснила для себя, что я, в результате тех потерь, которые мне довелось пережить в юности, выработала в себе парадоксальную потребность в контроле в близких отношениях, одновременно боясь сближения, и потому, вероятно, находила твою манеру держаться на расстоянии хорошо знакомой и привычной. Мой новый психотерапевт разъяснял мне такие термины, как навязчивое повторение и проецирование, имея в виду, что именно этим я занималась в своих неуклюжих любовных отношениях в последние десять лет. Мне нравилось ходить к этому психотерапевту, нравились его консультации, запах в холле, нравилось говорить с ним и слушать его. Его я посещала три месяца. Прочтя пару лет спустя в газете, что он умер, я очень расстроилась.

Потом родился Иван, и я попала к психологу, который по-прежнему помогает мне разобраться в своей родительской роли. Она поддерживает меня, когда я чувствую, что сделана не из того теста, чтобы воспитывать ребенка, успокаивает меня, когда мне кажется, что я не справлюсь, утешает, когда я плачу. Раз за разом она напоминает мне, что у Ивана все хорошо, что он прекрасно себя чувствует, что у него прекрасная мама, которая все делает правильно.

Когда мой новый психолог открывает дверь в свой кабинет, приглашает меня войти и указывает на стул, на котором, как предполагается, я буду сидеть, меня немного забавляет эта ситуация. Разглядывая ее, я думаю, что она выглядит как типичный психолог. Четко произносит и «п», и «с» в названии своей профессии, общается в основном с другими психологами – может быть, даже замужем за психологом. Ее прическа с редкой оранжевой челочкой заставляет меня улыбнуться. Невольно думаю о том, почему многие психологи, с которыми мне довелось встречаться, рыжеволосые, с прической под пажа и челочкой. Люди становятся психологами, потому что они рыжие, или начинают краситься в рыжий цвет, когда становятся психологами? Она прерывает мои размышления, начав говорить. Ее голос тоже звучит точно так, как я и ожидала. Мелодично, но ненавязчиво, глубоко, но не авторитарно, негромко, но в то же время четко. Кратко представившись, она просит меня рассказать, почему я пришла к ней. Теперь моя очередь. Я готовлюсь начать говорить. Это я уже делала столько раз. У меня все отработано.

Но тут я почему-то сбиваюсь, еще не начав, потому что мне вдруг становится неясно, с чего начать свой рассказ. Все уже не кажется мне забавным. Теперь речь идет обо мне, а не о ней.

Откашлявшись, я начинаю говорить – поначалу связно, но, поскольку она не задает наводящих вопросов, я теряюсь, не знаю, в каком порядке рассказывать. Я перепрыгиваю в хронологии, прерываю сама себя, голос не слушается. Пытаюсь глубоко дышать, но это не получается, меня заносит, и, сама не поняв, как это произошло, я совершенно бессвязно выпаливаю, что я – злой и слабый человек, по сути дела являющийся причиной смерти отца моего сына, и теперь стою перед невыполнимой задачей воспитывать сына одна, понятия не имея, как это осуществить. Потом я рыдаю еще пятьдесят минут, и, покидая ее кабинет через час после того, как я туда вошла, я уже не могу вспомнить, что мне поначалу казалось таким забавным.

Днем я почти полностью справляюсь сама, а вот ночи по-прежнему ненавижу. Когда становится тихо и я уложила Ивана, я знаю, что в моем распоряжении ровно сорок пять минут, прежде чем последует первый приступ. С тех пор как я перестала кормить его грудью, он с небывалым аппетитом глотает смесь из бутылочки, а в перерывах я докармливаю его детским питанием из баночек. Ни разу мне не пришлось среди ночи подогревать бутылочку, и все по сути складывается так, как я и надеялась. Кроме этих его ночных страхов. В последние месяцы дело ухудшилось, и по мере развития его моторики я все больше испытываю фрустрацию, поскольку не в состоянии утешить по ночам истерично орущего ребенка.

Днем мы как любая другая семья. Ходим в открытые детские сады, встречаемся с друзьями. Ходим в кафе. Общаемся. Много двигаемся. Иван стремительно развивается, начал ходить, говорить и наслаждается жизнью, как все другие годовалые малыши, с которыми мы встречаемся. Мы часто смеемся вместе. В общении с ним я нахожу радость и стараюсь держаться как можно дальше от мыслей о том, насколько его травмировало то, что произошло. Но вот наступает вторая половина дня, приходит вечер, и с приходом сумерек нарастает страх. Мой мозг начинает искать пути бегства. Могу ли я поехать ночевать к подруге? Может ли кто-нибудь переночевать у нас? Не сможем ли мы как можно скорее переехать отсюда?