Я пытаюсь не думать о том, каково сейчас твоим родителям. Я послала им эсэмэску, и они мне ответили. Мы пожелали друг другу хорошего Рождества – насколько это возможно «при данных обстоятельствах», а потом отложили телефоны. Я вижу перед глазами, как сейчас выглядит их дом. Вероятно, там довольно темно. Твои родители, похоже, не любят слишком яркого освещения, в комнате и на кухне у них почти всегда полумрак. На Рождество они зажигают свечи на люстре, висящей над обеденным столом. Твой младший брат сейчас, наверное, там – они празднуют тихо, как обычно. Или – в каком смысле празднуют? Думаю, сегодня они ничего не празднуют. Тоска по тебе, отсутствие тебя должно быть невыносимо для них в тот день года, когда ты принадлежал им, а не мне. Я думаю о том, что сегодня, должно быть, один из самых тяжелых дней в их жизни с тех пор, как ты умер. Сама же я с бешеной скоростью поглощаю глинтвейн и стараюсь все время быть занятой. Иван активно помогает мне в этом.

После обеда по телу начинают бегать мурашки. За окном падает снег, подкрались ранние сумерки. Друзья уехали дальше еще к кому-то в гости, мама достала свое вязание – теперь она сидит на диване с бокалом красного вина перед собой, в ее руках ритмично постукивают друг о друга спицы. Мой брат прибирается в кухне. Вероятно, скоро он наварит еще один кофейник кофе. Он всегда варит кофе. Иван хнычет все громче. Ему скучно, он устал. Сама же я не нахожу себе места. Думаю, как мне убить остаток дня – внезапно кажется, что до ночи еще так невероятно много долгих часов.

У меня возникает идея. Начавшись с «а что, если…», она скоро превращается в «почему бы и нет», а затем в «само собой». Не пойти ли мне на кладбище и не зажечь ли тебе свечу? Разве не прекрасное переживание – мы с Иваном под снегопадом, наше первое Рождество без тебя? Почти без грусти, просто красиво и с чувством. Если я надену черную шапку, снегопад окрасит ее в белый цвет. Под ногами у меня будет поскрипывать снег. Иван сладко заснет на свежем воздухе. Я говорю семье, что ненадолго выйду на прогулку, чтобы Иван заснул в коляске, потом молча одеваюсь и одеваю его, выкрикиваю радостное «пока!» и успеваю выйти из квартиры, прежде чем кто-либо что-либо заподозрил и стал настаивать на том, чтобы пойти с нами.

Наш продуктовый магазин по-прежнему открыт, и я констатирую на ходу, что после Рождества им придется устроить распродажу своей рождественской ветчины. Пройдя мимо прилавка с заморозкой, я ищу ту полку, где стоят погребальные свечи. На кассе меня приветствует улыбающаяся девочка-подросток в шапочке Деда Мороза. Когда я расплачиваюсь, она желает мне счастливого Рождества, я отвечаю «спасибо, и вам того же», выхожу на опустевшую площадь и движусь дальше к своей цели.

Чтобы дойти до Лесного кладбища, мы должны пройти мимо другого, поменьше. Там прогуливаются несколько семей. Они прогуливаются в обнимку, стоят, наклонившись к свечам, мерцающим рядом с памятниками, – наверное, пришли, по традиции, навестить могилку бабушки или дедушки. Я отмечаю, что все, мимо кого я прохожу, перемещаются группами по три-четыре человека. Многие разговаривают, некоторые смеются. Женщина среднего возраста в мохнатой шубе поддерживает под руку пожилого мужчину, чтобы он не упал, – они медленно движутся вперед в снегу. Внезапно я чувствую себя странноватой, что иду вот так одна, без сопровождения, и прибавляю шагу, стремясь обогнать даму в шубе с пожилым мужчиной на дорожке. Передние колеса коляски проскальзывают в снегу, маневрировать ею сложнее, чем обычно. Я бормочу «извините», когда мой локоть касается шубы женщины, но она улыбается мне и желает счастливого Рождества. Сегодня, похоже, все настроены благодушно.

В коляске стало тихо. Иван заснул. Возможно, это все же была не самая лучшая идея. Все совсем не так красиво, как я себе представляла до того, как вышла из дома. Снег не легкий и пушистый, а мокрый и тяжелый. Дороги развезло, под ногами серая каша, у меня озябли пальцы на ногах. Здесь ходят целыми семьями, зажигают свечи на могилах тех, кто успел прожить целую жизнь, прежде чем умереть. И тут я – иду одна к роще памяти, где несколько недель назад развеяли прах, оставшийся от тридцатичетырехлетнего тела. Мне холодно. Под ногами у меня не скрипит. Шапка у меня промокла, а не побелела от снега. Я раздумываю над тем, не повернуть ли домой, но понимаю, что прошла больше половины пути. Ладно, дойду.

Лесное кладбище все сияет зажженными фонариками. Я не единственная, кому пришло в голову зажечь сегодня свечу в Роще памяти, но вдруг выясняется, что я единственная, кто все еще здесь. Куда делись все остальные? Я смотрю на часы – три минуты четвертого, по телевизору только что начались мультики про Дональда Дака.

Фонарики мерцают вдоль дороги к небольшому возвышению, где находится Роща памяти Лесного кладбища. Они обрамляют дорожку, их мигающие огоньки в глухой зимней темноте придают всему торжественное, почти сакральное настроение, и трудно сказать, от чего – то ли от низкой температуры, то ли от всей этой атмосферы – по спине у меня пробегает холодок. Я останавливаюсь на дорожке и озираюсь, внезапно утратив ориентиры. Нужно ли подниматься на холм или я могу остановиться здесь? Где кончается дорога и начинается сама Роща памяти? Где мне поставить свечи? Где найдется место для моих фонариков?

В магазине свечи продавались по две в упаковке, и я подумала, что могу зажечь их обе – одну за тебя и одну за папу, но сейчас я не знаю, куда их поставить. Вокруг так много других свечей. Везде все заполнено. Кажется, для моих свечей просто нет места. Присев на корточки у коляски и бросив быстрый взгляд на Ивана, который по-прежнему спит, я достаю свои фонарики. Зажигаю свечи, ставлю их прямо в снег, бок о бок, некоторое время сижу перед ними. Убедившись, что они разгорелись и продолжают гореть во влажном воздухе, я поднимаюсь. Поворачиваю коляску и иду быстрым шагом, стараясь не бежать вниз с холма. Окруженная мерцающими свечами на внезапно опустевшем кладбище, я вдруг думаю, что никогда в жизни не чувствовала себя такой одинокой. Слезы жгут глаза, и, поскольку у меня нет причин их сдерживать, я даю им волю.

Мой плач, поначалу тихий, стремительно набирает силу и сопровождается всхлипываниями, которые я прячу в шарфе, чтобы не разбудить Ивана. Какая идиотская идея! Я не хочу брести одна по кладбищу в Сочельник со спящим ребенком в коляске. Я прибавляю шагу, почти бегу, дышу быстрее, и плач отступает. Коляска постоянно зарывается колесами в слякоть, мне приходится полностью сосредоточиться на дороге, чтобы не разбудить Ивана.

Добравшись до другого кладбища, я слышу, как кто-то впереди на дорожке выкрикивает мое имя. «Это же Каролина!» – восклицает женский голос, который кажется мне знакомым, но я не сразу его узнаю. Я раздумываю над тем, не продолжить ли мне свой путь, сделав вид, что я не расслышала, пройти мимо нее, глядя себе под ноги, но понимаю, что это не выйдет. Мы просто столкнемся друг с другом, если я не буду смотреть вперед. Я нехотя поднимаю глаза. Оказывается, голос принадлежит моей приятельнице из прошлого, бывшей девушке одного моего друга. Мы не встречались несколько лет. Мне пришлось бы объяснять тебе, кто она такая, если бы мы с тобой шли сейчас вместе. Она – из моей жизни до тебя. Сегодня она идет по кладбищу с мамой и пожилой дамой, которая, как я думаю, ее бабушка, и снова окликает меня, прежде чем наши глаза встречаются и она видит, что я плачу. Я пытаюсь улыбнуться, но мои приветствия звучат скомканно, голос не повинуется мне.