— На хлеб зарабатывал, Маш Аму-оглы, уж простите!

Блестящие глаза Аму-оглы внимательно всмотрелись в Исмаила, и он с улыбкой сказал:

— Салям, брат мой, добро пожаловать, заходите.

— Это господин Исмаил, мы с ним недавно познакомились.

— Я так и понял, и рад этому.

Он посторонился от порога, движением руки приглашая гостей войти. Двор был большим, вымощенным старинными плитами. Посередине — круглый пруд, на воде которого колыхалась тень ветвей высокого тутового дерева. Вдоль выемки для мытья ног стояли горшки с цветками петуний. Во двор выходили три расположенные в ряд комнаты. Их относительно низкие двери были украшены тонкими железными завитками. Они вошли в среднюю дверь. Потолок внутри был высокий. Его поддерживал ряд старинных деревянных столбов, между которых висели выцветшие циновки. На стене — большое рисованное изображение Саттар-хана и бойцов Конституционной революции, а кроме того — цветные фотографии гор и долин Азербайджана.

Исмаил все еще осматривался в комнате, когда Маш Аму-оглы вошел, неся на подносе три стакана свежезаваренного чая. Он посмеивался, и глаза его добродушно блестели. Поставил поднос и сказал:

— Никого нет дома, если чай слабый — извините, крепкий — извините, горячий — извините, холодный — извините, не заварился — извините. Словом, извините меня, и все тут!

Камель спросил:

— Тихо у вас, никого нет?

— Да, брат с семьей как раз уехали. Я один.

Он сел. Руки его были белыми и мускулистыми, кисти — мясистыми, сильными, с толстыми пальцами, похожими на пальцы Хедаяти. Исмаилу вспомнился Тегеран, банк и улица Саадат, потом представилось обеспокоенное лицо матери, которая сейчас стучится во все двери в поисках его. Стало нехорошо на душе. Голос Маш Аму-оглы привел его в чувство.

— Я очень рад вам, господин Исмаил, расскажите о тех местах, откуда приехали!

— О Тегеране что сказать? Нет у нас новостей.

— Ну, как бы то ни было, это — столица уважаемого государства шах-ин-шаха; там есть район Шахйад, подобный волшебному фонарю, и много всего другого!

— Значит, вы сами это видели?

— Нет, никогда не был в Тегеране, здесь я учился, в армии служил в Керманшахе, а сейчас учительствую в Мешкиншехре.

— Почему же не съездите, раз вы считаете, что Тегеран напоминает волшебный фонарь?

— Это выше моих сил. Боюсь заплутаться. Духу не хватает. Мой чертов язык все еще плохо разговаривает на фарси. Как ни стараюсь говорить по-человечески, не ворочается, да и все тут. И высшее образование проку не дало, чисто говорить так и не выучился. На фарси говорю в турецкой манере, на турецком — в персидской. Одним словом, ни то, ни се. Мне еще повезло — благодарение Богу, получил должность учителя в дальнем селении, в окрестностях Мешкиншехра, в горах Сиблана.

— У меня тоже бабушка живет в тех краях.

— Вот как? Места хорошие.

— Вы там один живете?

— Как на это ответить? И один, и не один. По виду я один живу. В съемной комнате. Но одиноким себя никогда не чувствую. Я очень крепко дружу сам с собой, никогда сам себе не надоедаю, целые дни, недели, годы сам с собой провожу, и не наскучиваю себе, не приедаюсь. Даже когда душа раздвоится в споре сама с собой, у этих раздвоившихся есть один общий друг. Это тар[36]мой, я его берегу, он дорог мне. Потихоньку, не торопясь, наигрываю.

— Иными словами, друзей и знакомых у вас нет?

— Почему же, дорогой мой? Есть. Все люди — мои знакомые. Жилище мое — наподобие хосейние[37]: люди приходят, уходят. Со всякими делами ко мне идут: от уроков и занятий с детьми до семейных споров и даже племенных. Получился я: Аму-оглы для народа!

Камель спросил:

— Кстати, Маш Аму-оглы, тяжба между Латифом и Сарханом чем закончилась?

Маш Аму-оглы начал объяснять, но Исмаил в тонкости этого дела не вслушивался. Его очаровала сама жизнь Аму-оглы, жизнь завидная и редкая, недостижимая для него. А как бы хотелось ему быть таким же: деревня на склонах Сиблана, учительство, тишина, покой!..

— Эй, о чем задумался, молодой человек? Замечтался, что ли? Возьми и нас в свою мечту, хоть на полминутки, — сказал ему, посмеиваясь, Аму-оглы. Исмаил встряхнулся.

— Я представил себе вашу жизнь в деревне. Как хотелось бы мне жить в таких же условиях.

— А в Тегеране что делаешь? Извини, что любопытствую!

— Пожалуйста, Маш Аму-оглы. Работаю кассиром в банке. С утра до вечера занят счетами клиентов, а свои собственные счета поверить — руки не доходят.

— Ну, если человек захочет, он до себя доберется. Если захочет.

Исмаил опустил голову. Маш Аму-оглы чуть помедлил, потом, обращаясь к Камелю, сказал:

— Как твои дела, Камель, все несешь, как крест, знамя серпа и молота? Все хочешь отдать свою жизнь за свободу народа?

— А разве есть другой путь, Маш Аму-оглы? Если есть, укажи его!

— Не знаю я, есть другой путь или нет, однако уверен я в том, что твой путь — не единственный!

— Как же, не единственный?

— А так, что бездорожье вы себе выбрали главным путем. Те, кто идут по нему, либо в Сибири оказываются, в трудовых лагерях, либо такие надругательства, издевательства, такое безбожие терпят, что удел большинства — болезни и смерть. А кто не умрет — становится ходячим мертвецом, ничего в нем не остается.

— На каком же основании вы это говорите, Аму-оглы?

— Во-первых, я это слышал, от живых свидетелей слышал, во-вторых, читал. Но главное, я своим разумом руководствуюсь. Лекарство от нашей болезни не даст нам ни Сталин, ни Хрущев, ни Брежнев — мы, брат мой, сами должны думать, каким лекарством себя вылечить!

— Где же взять его — в ржавых коробочках наших аптекарей? Или в сундуках наших бабушек? Где? Больной-то ведь умирает. Трупный запах его уже повсюду слышен, до каких же пор будем сидеть, сложа руки, и наблюдать?

— Должен прийти мудрец, Камель, понимаешь? Эта работа по силам мудрецу, совершенному мудрецу, и только ему!

— Пустые слова говорите, Маш Аму-оглы. Вы, как ссыльный, там, за горами, осели, общаетесь с горсткой деревенских и не видите жизни угнетенных масс. Судите о трудностях в масштабе все той же деревни, простите меня за прямоту.

Маш Аму-оглы немного помолчал, потом почесал уголок глаза и сказал:

— Я не врач, и я не претендую быть спасителем нации. Собственное спасение было бы для меня большим достижением. И туда я уехал не ради народа, я уехал ради себя. Я влюблен в горы и степи, влюблен в волков и барашков. Конечно, и людей люблю. Я эту деревню в горах на столицу не променяю, а должность учителя предпочту должности визиря. Я ищу собственную душу, может быть, собственное спасение, не знаю; если от меня еще и польза кому-то будет — я не против, однако ни на что большее я не рассчитываю, да и не верю ни во что большее.