Петюх был на Веду смертельно обижен. А сестер вдобавок и боялся.

Когда три дня назад ему в камеру подкинули Веду, то очень скоро оказалось, что Петюх, если в принципе и допускает эмансипацию и равноправие женщин, то имеет на сей счет свое собственное мнение. Посреди ночи он накинул Веде одеяло на верхнюю половину тела и намеревался воспользоваться нижней, что, возможно, ему бы и удалось, если б не то, что Петюх взвыл оборотнем и заплясал по камере, словно укушенный тарантулом. Веда же из чистой мстительности телепатически принудила его опуститься на четвереньки и ритмично колотиться головой в обитые железом двери камеры. Когда потревоженные страшным грохотом стражники отворили дверь, Петюх ткнулся макушкой в одного из них, за что немедля получил пять ударов окованной железом палкой и столько же пинков. В итоге в ту ночь Петюх не испытал того блаженства, на которое рассчитывал. И обиделся на Веду. О реванше он даже не помышлял, так как наутро в камеру попали сестры Скарра, таким образом прекрасный пол оказался в большинстве, и к тому же вскоре выяснилось, что точка зрения сестер Скарра на равноправие почти совпадает с Петюховой, только с точностью до наоборот, если говорить о предначертанных полам ролях. Младшая Скарра хищно поглядывала на мужчину и изрекала недвусмысленные замечания, а старшая хохотала, потирая руки. Эффект был таков, что Петюх спал с табуреткой в руках, которой в случае чего намеревался защищать свою честь и достоинство. Однако шансы и перспективы у него были ничтожны — обе Скарры служили в линейных частях и были ветераншами многих сражений, так что табуретки б не испугались, когда хотели насиловать — насиловали, даже если мужчина был вооружен бердышом. Однако Веда была уверена, что сестры просто шутят. Ну, почти уверена. Скажем так.

Сестры Скарра сидели за избиение офицера, по делу же провиант–мастера Петюха велось следствие, связанное с большой, громкой и захватывающей все более широкие круги аферой — кражей армейских луков.

— Да, держи жопу шире, Веда, — повторила старшая Скарра. — В хорошее дерьмо ты вляпалась, думаю. А вернее — тебя вляпали. И как же ты, ядрена вошь, сразу–то не сообразила, что это политическая игра!

— Ха–а! — только и ответила Веда.

Скарра взглянула на нее, не очень понимая, как следует разуметь односложное замечание. Веда отвела глаза.

«Не стану же я рассказывать вам то, о чем промолчала перед судьями, — подумала она. — То есть, что знала, в какое дерьмо вляпалась. И то, когда и каким образом об этом узнала».

— Хорошенького ты себе пивка наварила, — мудро отметила младшая Скарра, менее сообразительная, которая — Веда была в этом убеждена — вообще не понимала, о чем идет речь.

— Ну а как все–таки было с цинтрийской княжной–то? — не отступала старшая Скарра. — Ведь ее вы в конце концов сцапали, а?

— Сцапали. Если так можно выразиться. У нас сегодня которое?

— Двадцать второе сентября. Завтра Эквинокций.

— Ну да! Вот удивительное совпадение. Стало быть, завтра тем событиям будет точно год… Уже год!..

Веда растянулась на нарах, подложив сплетенные пальцы рук под голову. Сестры молчали, надеясь, что это было вступление к рассказу.

«Ничего не получится, сестренки, — подумала Веда, глядя на выцарапанные на досках верхних нар грязные картинки и еще более грязные надписи. — Не будет никаких рассказов. Даже не в том дело, что от вонючего Петюха несет обосравшейся подсадной уткой или каким другим коронным свидетелем. Я попросту не хочу об этом вспоминать. О том, что было год назад, после того как Бонарт ушел от нас в Клармоне.

Мы прибыли туда с опозданием в два дня, — все–таки принялась она вспоминать. — Следы уже успели остыть. Куда охотник поехал, никто не знал. Никто, кроме купца Хувенагеля, конечно. Но купец Хувенагель со Скелленом разговаривать не пожелал и даже под крышу к себе не пустил. Передал через слуг, что у него–де, нет времени и аудиенции он не даст. Филин раздувался и тощал, но сделать ничего не мог. Ведь мы были в Эббинге, а там у него никаких прав не было. А по–другому, нашими методами, за Хувенагеля браться было невозможно, потому что у него там, в Клармоне, личное войско, а ведь войну начинать было нельзя.

Ну, Бореас Мун вынюхивал, Дакре Силифант и Оль Харшейм занимались подкупами, Тиль Эхрад — эльфьей магией, а я учуивала и слушала мысли, но это мало что дало. Вроде бы узнали мы, что Бонарт выехал из города южными воротами. А прежде чем выехать…

Был в Клармоне храмик, маленький такой, лиственничный… Рядом с южными воротами, у торговой площадки. Перед отъездом из Клармона Бонарт истязал Фальку арапником. На глазах у всех, в том числе и у жрецов, на той площадке у храмика… Выкрикивал, что покажет ей, кто тут ее господин и повелитель. Что сейчас он ее батогом поучит, как хочет, а то и насмерть заучит, потому как никто за нее не встанет, никто не заступится — ни люди, ни боги».

Младшая Скарра выглядывала в оконце, уцепившись за решетку. Старшая выедала кашу из миски. Петюх взял табурет, лег и укрылся одеялом.

Из кордегардии доносился звон, перекликались стражи на стенах.

Веда повернулась лицом к стене.

«Спустя несколько дней мы встретились, — подумала она. — Я и Бонарт. Лицом к лицу. Я смотрела в его нечеловечески рыбьи глаза, думая только об одном — как он ту девушку избивал. И в мысли ему заглянула… На мгновение. И было это так, словно сунула голову в разрытую могилу…

Было это в Эквинокций.

А днем раньше, двадцать второго сентября, я сообразила, что промеж нас втерся невидимка».

* * *

Стефан Скеллен, имперский коронер, выслушал, не перебивая. Но Веда видела, как у него изменяется лицо.

— Повтори, Сельборн, — процедил он. — Повтори, ибо я ушам своим не верю.

— Осторожнее, господин коронер, — проворчала она. — Прикидывайтесь злым… Так, словно бы я к вам с просьбой, а вы не разрешаете… Для видимости, значит. Я не ошибаюсь, я уверена. Уже два дня, как ошивается при нас какой–то невидимка. Невидимый шпион.

Филин — у него этого не отнимешь — был умен, улавливал влет.

— Нет, Сельборн, не разрешаю! — сказал он громко, не сдержав актерского пафоса и в тоне, и в мимике. — Дисциплина обязательна для всех. Никаких исключений. Я согласия не даю!

— Но хотя бы соблаговолите выслушать, господин коронер. — У Веды не было таланта Филина, она не смогла скрыть неестественности в голосе, но в разыгрываемой сценке натянутость и обеспокоенность просительницы были оправданны. — Соблаговолите хотя бы выслушать…

— Говори, Сельборн. Только кратко и четко.

— Он шпионит за нами два дня, — пробурчала она, делая вид, что смиренно излагает свои соображения. — С самого Клармона. Едет за нами тайно, а на биваках приходит невидимый, крутится меж людей, слушает.

— Слушает, шпик чертов. — Скеллену не требовалось притворяться суровым и разгневанным, в его голосе прямо–таки вибрировало бешенство. — Как ты его обнаружила?