— Нет ничего более шарлатанского, чем непродуманное осуждение, соплячка! Чем поспешные и непродуманные суждения!

— Вы не нашли противоядие от зла! А я, сопливая ведьмачка, нашла! Безотказное противоядие!

Он не ответил, но лицо выдало его, потому что Цири стрелой вылетела из–за стола.

— Ты считаешь, что я несу дурь? Бросаю слова на ветер?

— Я считаю, — ответил он спокойно, — что в тебе говорит раздражение. Считаю, что ты намерена мстить от раздражения, и горячо советую успокоиться.

— Я спокойна. А месть? Ответь мне: почему бы и нет? Почему я должна отказаться от мысли о мести? Во имя чего? Высших соображений? А что может быть выше покарания скверных дел и поступков? Для тебя, философ и этик, месть — деяние дурное, нехорошее, неэтичное, беззаконное, наконец. А я спрашиваю: где кара за зло? Кто должен ее подтвердить, определить и отмерить? Кто? Боги, в которых ты не веришь? Великий творец–демиург, которым ты решил заменить богов? Или закон? А может, нильфгаардская юстиция, императорские суды, префекты? Наивный ты старик!

— Значит, око за око, зуб за зуб? Кровь за кровь? А за эту кровь, очередную кровь? Море крови? Ты хочешь утопить мир в крови? Наивная, обиженная девочка! Так ты намерена бороться со злом, ведьмачка?

— Да. Именно так! Потому что я знаю, чего Зло боится. Не этики твоей, Высогота, не проповедей, не моральных трактатов о порядочной жизни. Зло боли боится, боится быть покалеченным, страданий боится, смерти, наконец! Раненое Зло воет от боли как пес! Ползает по полу и визжит, видя, как кровь хлещет из вен и артерий, видя торчащие из обрубков рук кости, видя кишки, вываливающиеся из брюха, чувствуя, как вместе с холодом приходит смерть. Тогда, и только тогда, у Зла волосы встают дыбом на башке, и тогда скулит Зло: «Милосердия! Я раскаиваюсь в совершенных грехах! Я буду хорошим и порядочным, клянусь! Только спасите, остановите кровь, не дайте позорно умереть!»

Да, отшельник. Вот так борются со Злом! Если Зло собирается обидеть тебя, сделать тебе больно — опереди его, лучше всего в тот момент, когда Зло этого не ожидает. Если ж ты не сподобился Зло опередить, если Зло успело обидеть тебя, то отплати ему. Напади, лучше всего когда оно уже забыло, когда чувствует себя в безопасности. Отплати ему вдвойне. Втройне. Око за око? Нет! Оба ока за око! Зуб за зуб? О нет! Все зубы за зуб! Отплати Злу! Сделай так, чтобы оно выло от боли, чтобы от этого воя лопались у него глазные яблоки! И вот тогда, поглядев на землю, ты можешь смело и определенно сказать: то, что здесь валяется, уже не обидит никого. Никому не опасно. Потому что как можно угрожать, не имея глаз? Не имея обеих рук? Как оно может обидеть, если его кишки волочатся по песку, а их содержимое впитывается в этот песок?

— А ты, — медленно проговорил отшельник, — стоишь рядом с окровавленным мечом в деснице, глядишь на кровь, впитывающуюся в песок, и имеешь наглость думать, будто разрешила извечную дилемму, что наконец–то обрела плоть мечта философов. Думаешь, что природа Зла изменилась?

— Да, — заносчиво ответила она. — Так как то, что валяется на земле и истекает кровью, — уже не Зло. Возможно, это еще не Добро, но уже наверняка и не Зло!

— Говорят, — медленно проговорил Высогота, — что природа не терпит пустоты. То, что лежит на земле, что истекает кровью, что пало от твоего меча, — уже не Зло? Тогда что же такое Зло? Ты когда–нибудь задумывалась об этом?

— Нет. Я — ведьмачка. Когда меня учили, я поклялась себе, что буду выступать против Зла. Всегда. И не раздумывая… Потому что стоит только начать задумываться, — добавила она глухо, — как уничтожение потеряет смысл. Месть потеряет смысл. А этого допустить нельзя.

Он покачал головой, но она жестом не дала ему заговорить.

— Мне пора уже докончить свой рассказ, Высогота. Я рассказывала тебе больше тридцати ночей, с Эквинокция до Саовины. А ведь не рассказала всего. Прежде чем я уеду, тебе следует узнать, что случилось в день Эквинокция в деревушке под названием Говорог.

* * *

Она застонала, когда ее стаскивали с седла. Бедро, по которому он ее вчера бил ногой, болело.

Он дернул за цепь, пристегнутую к ошейнику, потащил ее к дому.

В дверях стояли несколько вооруженных мужчин. И одна высокая женщина.

— Бонарт, — сказал один из мужчин, худощавый брюнет с тощим лицом, державший в руке окованную бронзой нагайку. — Должен признать, ты умеешь застигать врасплох.

— Здравствуй, Скеллен.

Человек, названный Скелленом, какое–то время глядел ей прямо в глаза. Она вздрогнула под его взглядом.

— Ну, так как? — снова обратился он к Бонарту. — Объяснишь сразу или, может, помаленьку?

— Не люблю объяснять на базаре, потому как мухи в рот летят. В дом войти можно?

— Прошу.

Бонарт дернул за цепь.

В доме ждал еще один мужчина, растрепанный и бледный, вероятно, повар, потому что занимался чисткой одежды от следов муки и сметаны. Увидев Цири, он сверкнул глазами. И подошел.

Это не был повар.

Она узнала его, помнила эти паскудные глаза и пятно на морде. Это был тот, кто вместе с белками преследовал их на Танедде, именно от него она сбежала, выскочив в окно, а он велел эльфам прыгать следом. Как тот эльф его назвал? Ренс?

— Это ж надо! — сказал он язвительно, сильно и болезненно тыкнув ее пальцем в грудь. — Мазель Цири! С самого Танедда не виделись. Долго, долго я мазельку искал. И наконец нашел!

— Не знаю, милсдарь, кто вы такой, — холодно бросил Бонарт, — но то, что вы якобы нашли, принадлежит мне, а посему держите лапы подальше, ежели цените свои пальчики.

— Меня зовут Риенс, — нехорошо блеснул глазами чародей. — Соблаговолите это милостиво запомнить, господин охотник за наградами. А кто я, сейчас станет ясно. И ясно также станет, кому будет принадлежать эта мазель. Но зачем опережать события? Сейчас я просто хочу передать поздравления и сделать некое признание. Надеюсь, вы не имеете ничего против?

— Надейтесь. Никто вам не запрещает.

Риенс приблизился к Цири, заглянул ей в глаза.

— Твоя покровительница, ведьма Йеннифэр, — ядовито процедил он, — однажды обидела меня. Когда же впоследствии она попала мне в руки, я, Риенс, показал ей, что такое боль. Вот этими руками, вот этими пальцами. И пообещал, что когда мне в руки попадешь ты, королевна, то и тебя я тоже научу боли. Этими вот руками, этими вот пальцами…

— Рискованное дело, — тихо сказал Бонарт. — Очень даже рискованное, господин Риенс, — дразнить мою девочку и угрожать ей. Она мстительна и запомнит это. Держите, повторяю, подальше от нее ваши руки, пальцы и прочие части тела.

— Довольно, — обрезал Скеллен, не спуская с Цири любопытного взгляда. — Перестань, Бонарт. Ты, Риенс, тоже помягче. Я отнесся к тебе снисходительно, но еще могу раздумать и велю снова привязать к ножкам стола. Садитесь оба. Поговорим как люди культурные. Втроем, в три пары глаз. Потому как, что–то мне сдается, поговорить есть о чем. А предмет нашей беседы временно отдадим под охрану. Господин Силифант!