Паршиков не слушал, что говорят злые языки. «Мне было лень вступать в пререкания с теми, кто поливал грязью моего милого коллегу по резидентуре». Главная беда Гордиевского, по словам Паршикова, заключалась в том, что он плохо справлялся с обязанностями. По-английски он говорил все еще плохо. Обедать с агентами ходил, похоже, регулярно, но приносил мало новой информации. Через несколько месяцев после его приезда в резидентуре, где все вечно перемывали друг другу кости, начали шептаться, что Олег не соответствует занимаемой должности.

Гордиевский и сам понимал, что попал в затруднительное положение. Он «унаследовал» ряд контактов от своего предшественника по линии «ПР», но от них не поступало никаких ценных разведданных. Так, он связался с одним европейским дипломатом, которого Центр числил в агентах, и обнаружил, что, «хотя тот и готов был поглощать дармовую еду в больших количествах, никогда не рассказывал ничего хоть сколько-нибудь интересного». Еще одним человеком, которого в СССР считали возможной мишенью вербовки, был Рон Браун, депутат парламента от лейбористов, представлявший район Эдинбурга Лейт. Этот бывший профсоюзный деятель когда-то привлек внимание КГБ тем, что громогласно выступал в поддержку коммунистических режимов в Афганистане, Албании и Северной Корее. В парламенте он часто попадал в беду из-за своего скандального поведения, и впоследствии его выгнали из Лейбористской партии после того, как он украл нижнее белье у своей любовницы и разгромил ее квартиру. Браун, уроженец Лейта, говорил с шотландским акцентом такого же градуса, как у шотландского виски. Он говорил сочно, живо и совершенно непонятно для русского уха. Гордиевский, с трудом воспринимавший даже правильный британский выговор дикторов BBC, несколько раз водил Брауна в рестораны и там молча кивал, разбирая разве что каждое десятое слово, пока шотландец бормотал себе что-то на своем родном наречии. «С таким же точно успехом он мог перейти с английского на арабский или японский, чего я, скорее всего, не заметил бы», — с сожалением констатировал Гордиевский. По возвращении в резидентуру он просто сочинял содержание их беседы, исходя исключительно из собственных догадок о том, что мог бы рассказать ему шотландец. Браун мог раскрывать ему государственные секреты чрезвычайной важности, а мог просто болтать о футболе. Вина — или невиновность — Брауна так и осталась загадкой истории, навеки погребенной под тяжкой глыбой его непробиваемого шотландского акцента.

Возобновление и укрепление старых контактов было делом таким же хлопотным, как и попытки завязать новые связи. Бобу Эдвардсу было почти восемьдесят лет, он был старейшим из действующих членов парламента и нераскаявшимся другом КГБ. Он был рад поводу поболтать о старых временах, но рассказать о новых ему было решительно нечего. Гордиевский заново установил связь и с Джеком Джонсом, бывшим профсоюзным лидером, и побывал у него в «типичной муниципальной квартире». Джонс, давно вышедший в отставку, с удовольствием стал принимать ресторанные угощения и периодические выплаты, но как от осведомителя от него «было мало проку». Центр часто намечал различных «прогрессивных» деятелей из числа видных людей — например, секретаря движения за ядерное разоружение Джоан Раддок и телеведущего Мелвина Брэгга, — полагая, что, если только найти к ним верный подход, они начнут шпионить на Советский Союз. В этом — как и во многом другом — КГБ сильно ошибался. Гордиевский неделями увивался вокруг разных деятелей Лейбористской партии, движения за мир, британской компартии и профсоюзов и тщетно пытался обзавестись новыми контактами. В этих попытках прошло полгода — а проку не было почти никакого.

Главный аналитик резидентуры, еще один из любимчиков Гука, очень хлестко высказывался о способностях Гордиевского и уже начал жаловаться, что новичок — просто бездельник и неумеха. Гордиевский по секрету признавался Паршикову, что боится ехать в Москву в ежегодный отпуск, потому что там «его могут раскритиковать за плохую работу». От Центра никакой отзывчивости ждать не приходилось: «Прекратите паниковать и продолжайте работать».

Гордиевскому было несладко: его терпеть не мог резидент и не любили в посольстве, он изо всех сил пытался преуспеть на новой должности, в новом городе и на новом языке. А еще он был так занят сбором информации для британцев, что на основную работу в КГБ времени оставалось мало.

Сложности, с которыми столкнулся Гордиевский на своей основной работе, поставили МИ-6 перед неожиданной и тревожной дилеммой. Если его отошлют домой, то связь Запада с самым важным советским шпионом прервется самым досадным образом: ведь от него уже начали поступать разведданные огромного значения, способные изменить мир. Дальнейший ход дела зависел от профессионального роста Гордиевского: ведь чем больше будут его заслуги в глазах КГБ, тем выше вероятность его повышения по службе и тем больший доступ он получит со временем к ценным материалам. Значит, его карьере в КГБ нужно было сообщить ускорение. Именно этим и решили заняться в МИ-6, причем выбрали два беспримерных пути: во-первых, начали выполнять за Гордиевского «домашнее задание», а во-вторых, убрали с дороги тех, кто ему мешал.

Мартин Шоуфорд, молодой сотрудник МИ-6, работавший в советском отделе в ячейке Ноктона, получил задание: сделать так, чтобы Гордиевский вырос в глазах сослуживцев и начальников. Шоуфорд, прекрасно говоривший по-русски и недавно вернувшийся из командировки в Москву, занялся добыванием политических материалов. Он начал собирать всевозможную информацию, которую Гордиевский затем мог бы передавать в КГБ, как если бы собрал ее сам. Она должна была убедить Центр в том, что он ловко раздобывает политические разведданные, и в то же время не должна была приносить пользу СССР. На шпионском жаргоне такие материалы называют «цыплячьим кормом»: они содержат правду, но не могут нанести никому большого вреда, так что, отдавая их в руки противника, можно раздобыть своему агенту репутацию человека надежного. с виду это жирная, сытная пища, но никакой настоящей питательной ценности она не имеет. В годы Второй мировой войны британская разведка достигла высочайшего мастерства в приготовлении «цыплячьего корма» и поставляла огромное количество тщательно отфильтрованной информации через двойных агентов их немецким кураторам: сведения, содержавшие правду, шли вперемешку с правдивыми наполовину и с заведомо ложными сведениями, при этом выявить ложь было невозможно. Шоуфорд перерывал тонны информации из открытых источников (вроде газет и журналов) в поисках особенно ценных сгустков, какие Гордиевский вполне мог бы действительно получить от осведомителей или из других источников: сводный обзор ситуации в Южной Африке с ее системой расовой сегрегации, оценка состояния англо-американских отношений или сплетни о жизни Консервативной партии, подслушанные в кулуарах во время партийных конференций. Проявив некоторую изобретательность, можно было придать всем этим сведениям сходство с разведданными, полученными от агентуры. «Нам нужны были материалы, которые Олег мог бы скармливать резидентуре, оправдывая свои отлучки, свои встречи с агентами и так далее. Важно было заработать ему очки, оправдать его действия. Мы понимали, какого рода разговоры у него могли бы произойти с теми людьми, которых мы знали». Требования МИ-6 к разрешенным для передачи материалам были таковы, что Кб — отделение МИ-5, отвечавшее за эту задачу, — насилу справлялось с ней. «Это вызвало почти единственные разногласия между двумя разведслужбами за всю историю дела Гордиевского». Шоуфорд каждую неделю отпечатывал на машинке резюме длиной в три четверти страницы, Гордиевский приносил его в резидентуру, переводил на кагэбэшный жаргон, добавлял кое-что от себя и передавал начальству. Оригинал шпаргалки из МИ-6 он рвал на мелкие кусочки и спускал в унитаз.