— Ну, рассказывай, — встав и сильно прижав окурок к дну пепельницы, точно желая вдавить его в массивный мрамор, проговорил Воронов.

— А стоит ли? — тоже поднимаясь, спросил Павел Васильевич.

— Да, стоит. Стоит! — Он резко отдернул руку от пепельницы и подошел к Павлу Васильевичу вплотную. — Тебе стоит ответить нам, почему забыл дело, забыл завод. Я первый спрашиваю с тебя это.

— Но ты же ведь знаешь… — Павел Васильевич не кончил, сел и отвернулся к окну.

— Это я понимаю… Знаю!.. — ответил Воронов. — Не знаю только, почему от товарищей бежишь. — Он хотел еще что-то добавить, но махнул рукой: — А, да ну тебя к черту! — отошел прочь, сел на диван и закурил снова.

— Ты обиделся на меня? — и удивился, и обрадовался Павел Васильевич. — Обиделся, что не пришел, и больше ничего?

— А чего тебе еще надо от меня? — спросил Воронов. — Вздохов, может? Или разбирательств? А я тебе верил…

— А теперь что же? — испугался Павел Васильевич. — Чего же теперь?

— Ничего. Почему бросил завод — вот всё, что я хочу знать.

Воронов смотрел на него сухо и строго, но он верил ему! Знал, что директор — человек. И когда Павел Васильевич понял это, он улыбнулся вдруг и закричал:

— Ну бей, ну стукни!

— Стукнем, получишь! — сказал Воронов и, покачав головой, добавил: — Эх ты… Что ты взял себе в голову? На кого смотрел? На пьяницу, что был у тебя два дня назад, или на тех, кто в душе негодяй. Да они ждут, когда так бывает с нами. Глядите, мол, на этих агитаторов — вот они каковы! Им это нужно для подтверждения своих пакостных взглядов на людей. Это их пища, опора. Не я, мол, один такой, а и остальные тоже. Старенькая философия. А ты бежать решил, думал, что раз сорвался в чем — разве можно с людьми рядом стоять. Верно, с нечистым сердцем людьми командовать нельзя. И рядом с ними не станешь, в этом я тебя понимаю. Но ты же ведь и себе, и нам вредил. Значит, мол, виноват, раз бегает, стыдится. Есть чего стыдиться, видно. А может, и верно, есть чего, а?

— Жизнь нескладная вышла… — опустив голову, отвечал Павел Васильевич.

— Это верно… — согласился Воронов. — И плохо, и нескладно, и тяжело… Мать вызвал?

— Нет еще.

— Зря.

— Может быть… но не хотел ее расстраивать…

— А тебе не кажется, что этим вот ты и нас, и мать еще больше беспокоишь? Ну обидно ведь, черт возьми!.. Что же ты, не веришь нам, что ли?

И Павлу Васильевичу стало стыдно.

— Прости… — выговорил он. — И… Ну да что там говорить. Век живи, век учись…

— Ну сиди, думай, — поднялся Воронов. — И хватит об этом. Я пойду.

Павел Васильевич сидел и курил. Думал, ругал себя. Нет, люди хороши. И товарищи у него хорошие. Он пошел в цеха.

Павел Васильевич шел заводским двором в задумчивости.

— Павел Васильевич, можно вас на минуточку? — окликнули его.

Он обернулся. К нему шел председатель цехкома Минаев.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, товарищ Минаев.

— Дело у нас к вам, Павел Васильевич. Надумали мы тут кое-что, считаем — в помощь нам и заводу будет. Вот хотим посоветоваться с вами. Зайдите, если время есть.

Павел Васильевич слушал его, и волнение все больше овладевало им.

— Да, да, конечно… Пойдем… Сейчас пойдем… — ответил Павел Васильевич и замолк. В горле встал неподатливый соленый комок, он не мог ни проглотить, ни вытолкнуть его и отвернулся. Потом, справившись с собой, обернулся и встретил дружелюбный, виноватый взгляд Минаева.

И этот простой, откровенный, доверчивый взгляд сказал ему все. Он увидел, что его поняли. И радость от этого захватила его и окрылила. Он знал, что многое еще придется пережить, изведать. Но он чувствовал в себе уже твердую, необходимую силу для борьбы со всем, что встретится на пути. Тысячи товарищей, друзей по жизни, по делу были с ним, и эта общая сила подняла и укрепила его. Он знал теперь, что поведением своим каждодневным, взглядами, мыслями люди всегда поддержат, ободрят его, и ему стало легче, свободней, проще.

— Пойдемте, — сказал он. — Сейчас поговорим. Не надо откладывать на завтра, что можно сделать сегодня… Так ведь говорят?

— Пошли, — обрадовался Минаев.

* * *

Павел Васильевич ходил в больницу каждый день два раза — утром и вечером. Утром он отдавал передачу знакомой санитарке и уходил, а вечером шел прямо к окну палаты, где лежала Катя, и они разговаривали.

Ему хотелось чем-то отблагодарить ее, сделать ей что-то хорошее, приятное. Но он не знал как.

Она каждый раз смущалась, робела при нем и отвечала только на его вопросы, ни разу не сказав слова от себя. Только просила, чтобы он не беспокоился, ничего бы не носил ей, и часто возвращала передачи. Ему же казалось, что он носит не то, что ей нравится, и на другой день приносил что-нибудь новое. Он хлопотал, волновался, если чего-нибудь не мог достать, что, как он думал, должно понравиться ей. Эти заботы занимали все свободное время, приносили ему утешение уже тем, что не оставляли времени для раздумий.

День на третий Катя поднесла ребенка к окну показать Павлу Васильевичу. Повернув его лицом к отцу, взглянула на лицо ребенка и, как-то вся просияв, сказала:

— Глядите-ка, узнал!! — обрадованно и удивленно проговорила она. — Узнал вас! Ну, ну, гляди — папа это. Папа! Узнал. Гляди ты на него…

Павел Васильевич невольно прижал к груди руки и замер, глядя на сына. А он тянул к нему из простынки головку и улыбался… Ребенок несколько раз открыл рот, поворочался — ему, видно, отчего-то было неловко — только на мгновение открыл глаза и сейчас же заплакал. Но Павлу Васильевичу показалось, что сын улыбался ему, и чувство неизъяснимой радости охватило его. Он ничего не замечал вокруг себя и не понял, почему Катя вдруг быстро отступила от окна и ушла на свою койку.

— Не волнуйтесь, Павел Васильевич, это я, — услышал он сзади чей-то голос и обернулся. Это была врач.

— Здравствуйте, доктор.

— Здравствуйте.

— Вы откуда знаете, как меня звать?

— У нас лежит несколько ваших, заводских, сказали. Пройдемтесь, я хочу с вами поговорить.

Пока они шли больничным двором, Павел Васильевич думал, что́ еще предстоит ему сейчас узнать в этом разговоре и, когда врач остановилась за углом у большой старой липы и обернулась к нему, он уже разволновался настолько, что врач заметила это и спросила:

— Что с вами?

— Ничего, ничего доктор, я слушаю вас. Простите за невежливость, а как вас звать?

— Зинаида