Я где-то читал, что на каком-то острове две машины столкнулись. Так их и было-то на этом острове — как раз две эти машины.

— Не судьба, а Жалейка, — пробурчал приятель, остывая.

Кстати, с Жалейкой он встретился еще раз, когда уезжал. Я поехал с ним, проводить до грейдера. А назад — пешком, по мягкой полевой дороге. Никого нет, облака плывут, стрекочут кузнечики, разбегаются по склонам оврагов березки, кругом далеко видно — лучшие минуты жизни…

Жалейку мы встретили уже недалеко от грейдера. Он ехал навстречу в своей таратайке, набитой свежескошенным сеном. Сидел, поджав ноги по-турецки, руки с вожжами на коленях. На смену ехал, его черед пасти.

— Останови, — попросил я приятеля.

Приятель мой, не повернув головы в сторону Жалейки, проехал мимо и только потом притормозил. Остановился и Жалейка.

— Ну что? — спросил я.

— Ничего. Из Борков еду. Испугался, собака, пропал куда-то. Так я хоть там сена накосил, кобыле на ночь.

— Сена? — Мысли мои тут же отвлеклись от участи борковского конюха. — Слушай, мимо палатки проезжать будешь, оставь косу. Я тоже подкошу себе свежего, а то старое под палаткой уже сопрело.

— Да косы у меня нет, потерялась.

— Как — «потерялась»?

— Обыкновенно. Вот здесь закреплена была, — показал Жалейка. — Ехал-ехал, смотрю — нет, выпала где-то.

— Так возвращайся, подбери!

— Возвращался уже. Нет ее. Кто-то подобрал. Народ же, на ходу подметки рвут!

Жалейка сказал это чуть ли не с восхищением, улыбаясь.

— Ну ты даешь, — развел я руками.

— Да ладно, подумаешь, коса. Зато сегодня язя ловить будем, я кукурузы напарил свежей. Погоди, а ты что, в город собрался? — встревожился он.

— Нет, провожу до грейдера — и назад.

— Так тебя подождать?

— Не надо, я пешком люблю.

— Хозяин — барин, — милостиво разрешил Жалейка и хлестнул кобылу кнутом. Жеребенок, как привязанный, затрусил следом за бричкой…

Я вернулся к своему товарищу и, рассказав про косу, только покачал головой: что, мол, тут поделаешь, такой уж человек Жалейка. Да и со всяким такое может быть — как пойдет полоса, одно за другим, один случай чуднее другого. И поэтому я не удивился, когда через несколько дней Федя Микошин спокойно, как будто речь шла о самом обыкновенном деле, сказал мне:

— А у Жалейки вчера лошадь под обрыв свалилась.

— Как так? Где?

— На Большом малиннике. Там, знаешь, длинный подъем, а справа овраг. Мы с ним нагрузили телегу сухими дровами, много их в лесу валяется, а лошадь дошла до середины и взбрыкнула, в овраг свалилась.

— И ничего?

— Ничего. Мы-то рядом шли, а она в овраг сиганула, но как только телега загремела, перекосило оглобли и хомут ей на голову надавил, сразу успокоилась. Так что все нормально, только дрова все в овраге, оттуда их теперь не вытащишь, надо снова в лесу собирать…

Вот так вспоминал я неторопливо все эти истории из Жалейкиной жизни, сидя с ним за чаем в жаркий полдень над рекой, в тени тополей. С Жалейкой хорошо чай пить, рыбачить с ним хорошо. Ведь рыбалка, жизнь на реке, в лесу, не терпит суетливых. Сколько раз замечал: приезжают из города друзья, попервости кричат, суетятся в городском еще запале, а потом, как будто увидев себя со стороны, враз притихают, на глазах изменяются, стараясь со спокойным достоинством жить в лад со всем, что их окружает.

— Цыц, ты! — отмахнулся Жалейка от нахального воробья, залезшего прямо на нашу скатерть, на клеенку. — Распустил ты их здесь.

Два маленьких, молодых еще совсем воробья, Кеша и Сеня, неотлучно живут при лагере, сопровождают нас на рыбалку, если с берега рыбачим, и только в лодку идти отказываются — не любят, на берегу ждут. Корму здесь им предостаточно: перловка пареная, хлебные крошки, много чего другого… Скачут, взлетают, фырча крыльями, снова садятся. Вот Кеша увидел бабочку, принял ее за большую хлебную крошку, боком-боком подскакал к ней и только примерился клюнуть, как бабочка взлетела; Кеша аж привстал на цыпочки, вытянул шею, раскрыв от изумления рот: такого он от хлебной крошки не ожидал…

— Рыбачить пойдешь? — спросил Жалейка.

— Не, рано еще. Жарко.

— А сколько сейчас?

— Четыре.

— Четыре?!

— Угу. А что?

— Вот черт. Тогда я за кобылой побегу.

— Да сиди ты, никуда она не уйдет.

— Уйдет. Четыре часа уже.

— Ну и что?

— Так она привыкла. В четыре часа им на конюшне овес давали. Она и привыкла. И как только четыре часа — она ноги в руки и айда в деревню. Уже сколько раз так было. А я за ней пешком двенадцать верст!

И Жалейка, заглотив разом остатки чая, побежал к стаду, наперерез, чтобы перехватить Настю. До вечера я его не видел: наверно, погнал бычков к Большому малиннику.

Лег я спать рано: утром же на клев. Но заснуть не успел. Застучали по дороге тележные колеса, закричал что-то Жалейка устрашающим голосом, нещадно охаживая кобылу кнутом. Грохот колес то удалялся, то снова нарастал. Потом все стихло. И только я задремал, как услышал шаги у палатки.

— Ты не спишь? — спросил Жалейкин голос.

— Сплю.

— Пойдем рыбачить.

— Неохота.

— Ну пойдем же, — настойчиво просил Жалейка. И как я ни отказывался, он настоял, очень уж просил. Кряхтя и сопя, я оделся, вылез из палатки. Жалейка терпеливо ждал, держа в руках баночку с перловкой.

— Ты чего домой не едешь?

— Да надо бы, — сказал он. — Там у меня гости собрались, шуряк из райцентра должен приехать.

— А что же ты?

— Потом поеду. Пошли.

Мы пошли на обрыв, к Жалейкиному месту.

Было тихо. Река успокоилась. Весь день ветер рвал воду, гнал волну против течения. А как солнце склонилось — тишь настала, вода густо-зеленая, а в тени другого берега — зеркально-черная, неподвижная. И на черной воде этой — белые лилии, не закрылись еще, но через час какой-нибудь, как ночь настанет, — закроются, спрячутся в тугие зеленые шары.

— А хорошо, что у нас Ишим маленький, — сказал я. — А то я на Волге был, под Казанью, так там не река — море. Чувствуешь себя какой-то букашкой.

— Да, — согласился Жалейка. — Насмотрелся я на Волгу в Саратове. Там без моторки делать нечего.

— А ты что, в Саратове жил?

— Нет, заезжал после армии, к девке одной.

— Переписывались?

— Ага, знаешь ведь, как это бывает в армии. Ее подруга с моим корешем переписывалась, а потом и мы с ней стали…

— И что, женились?

— Хотел. Она там с матерью жила, дом у них свой. Говорят мне: оставайся, тебя на любой завод возьмут, после армии-то. Она сама табельщицей на судоремонтном работала, в вечерней школе училась, в институт собиралась. И ты, говорит, вместе со мной учиться