деревенский, да еще бригадир, такого слова не знает.

Однако и на следующий день с Жалейкой такая же история, и на другой, и на третий. Весь день на виду, то в конторе мельтешит, то у гурта, а утром и вечером — нет его, пропал.

Очень удивлялся этому странному обстоятельству новый директор, пока кто-то из доброхотов не объяснил, что ларчик сей открывается просто — язь пошел…

Язь — король ишимских вод. Это не плотва и не мелкий окунь, что становятся добычей любого человека с удочкой. Язя ловят только знающие, обстоятельные рыбаки.

Во второй половине июня, когда отцветает шиповник, когда Ишим входит в свои берега, начинается прикорм язя. Каждый рыбак устраивает на крутом, обрывистом берегу свое потаенное местечко, невидное чужому глазу в густых зарослях тальника. И два раза в день, в шесть утра и в шесть вечера, с точностью неукоснительной, прикармливает, приваживает рыбу, бросая в омут кукурузу.

Когда язь подходит к месту прикорма, — это сразу заметно. Из воды поднимается такой маленький бугор, как будто воздухом его выдавливает, а потом уже расходится широкий круг. Это язь хватает зерно и, наверно, от удовольствия, там, в глубине, сильно бьет хвостом.

Приваживают его, для верности, не меньше недели. А потом уже ловят на донную удочку с толстой леской, наживляя распаренное кукурузное зерно. И обязательно с сачком, потому что вытащить большого язя на обрыв редко кому удается: это если за верхнюю губу зацепишь, да крючок не обломится, да леска выдержит… Язь ходит кругами, и на воде взбухает его след, как от маленькой торпеды. А если очень уж большой попадется, то тянет, давит так, что кажется, будто там, в глубине, ходит из стороны в сторону живое бревно…

Директор, когда узнал про все это, очень смеялся, даже восхищался Жалейкиной рыбацкой неукротимостью, но что поделаешь: порядок есть порядок, дисциплина…

И пошел Жалейка в рядовые пастухи.

В один из тихих вечеров я, выйдя с реки, увидел странную картину. Стадо двигалось ровным клином по направлению к загону. А сзади, как пастух, шла кобыла Настя. И голову даю на отсечение, что она  г н а л а  стадо, потому что Жалейки нигде не было. Не видно и не слышно. И я бы не встревожился, если бы не заметил, что на кобыле нет ни седла, ни уздечки. Я уже знал такие случаи, когда нерасторопный пастух, забывший подтянуть подпругу, свешивался с седла, чтобы достать, подцепить кнутовищем что-либо с земли, и вместе с седлом съезжал со спины коня. А кони выносить не могут, когда потник съезжает на брюхо и щекочет, они шалеют от этого, могут понести, побить человека о деревья, о пни, если нога в стремени застрянет, и будут носиться до тех пор, пока не избавятся от седла, не сорвут его. Как это им удается, никто не знает, но такие случаи известны. Коня потом не найти, он носится по округе, как очумелый, и только через несколько дней, успокоившись, подпускает к себе человека, подходит к жилью. А здесь-то вот она, Настя.

Но я все равно встревожился и пошел к загону. А там уже стоит Федя Микошин, он приехал на смену и тоже ничего не понимает. Но только загнали мы скотину, задвинули жерди загона, как видим: из березняка, со стороны Борков, идет Жалейка. Ну, слава богу. Подошел к нам, поздоровался и сел на землю. Видно, что ноги не держат.

— Что случилось, Гриш? — спросил я.

— А, лошадь обокрали, — буркнул Жалейка. — Ходил борковскому конюху морду бить.

И замолчал. Усталый, злой.

Долго ли, коротко ли вытягивали мы из Жалейки сколь-нибудь связный рассказ, но все-таки вытянули.

После обеда он погнал стадо на Большой малинник — так называют здесь урочище вниз по Ишиму, километрах в трех отсюда. А там, еще дальше, между Большим малинником и деревней Борки, есть мелкая старица. Вот Жалейка залез в нее и пролежал в теплой воде, сколько душа просила. А когда вышел и нашел стадо, увидел, что кто-то снял с кобылы седло и уздечку. Жалейка сразу же почему-то решил, что это дело рук борковского конюха. Вообще, борковские мужики, по выражению Жалейки, народ вороватый. Еще он их называет «сундуками».

Борки — самое глухое отделение совхоза. Весной и осенью туда ни въехать, ни выехать. Деревня старая, с незапамятных еще времен, народ здесь отличный от всех, наособицу; по устоявшемуся мнению большемалышкинских, у борковского мужика руки с досады отсохнут, если он случайно пройдет мимо того, что плохо лежит. В позапрошлом году, весной, когда большемалышкинские только-только выгнали молодняк на летние выпаса, еще клейма поставить не успели, — от стада отбилось трое бычков. Это поначалу часто бывает: не сдружились еще, не привыкли держаться кучно. Нашли их в Борках. Нашли — а не возьмешь. Борковские уже выжгли на них свое тавро. Видно, что тавро только поставлено — а ничего не поделаешь…

Словом, пошел Жалейка в Борки «бить морду конюху» — он закружился на этом, через раз повторяет. Обошел всю деревню — а конюха-то и нет. Ждал, ждал его не укараулил, пора стадо к лагерю гнать. Вот и вернулся ни с чем.

— Что же теперь делать? — спросил я.

— Ничего. Пойду сейчас в Малышку, заведу мотоцикл и поеду в Борки морду конюху бить, — пробурчал несгибаемый Жалейка.

— Куда ж ты пойдешь…

Вид у Жалейки был плачевный. Конечно, весь день пешком за стадом, да еще до Борков добирался и обратно, а теперь вот до Большой Малышки. А туда, ни много ни мало, километров двенадцать будет.

— Погоди! — обрадовался я. — У меня же приятель гостит, на собственных «Жигулях». Я попрошу — он отвезет тебя.

— Да? — встрепенулся Жалейка. — А может, сразу в Борки заедем?

— Нет уж, — вовремя сообразил я. — Ты моих в это дело не путай.

— И правда, — согласился он. — Тогда поехали…

Вернулся мой приятель чернее тучи. Только вылез из машины — сразу начал говорить про Жалейку всякие слова, минуты две беспрерывно честил его на чем свет стоит и только потом вроде иссяк, выдохся.

— Да что случилось-то? — встрял я в паузу. — Все наоборот, что ли? Борковский конюх вам эти самые начистил…

— Смотри, — ткнул меня приятель. — Видишь?

Правое переднее крыло было помято. Не очень сильно, но помято, видно сразу.

— В какой-то плетень въехал. Черт знает что за улочки — не развернуться…

— Жалейка-то здесь при чем?

— А при том! Три года по городу езжу — и ни одной царапины! А как Жалейку твоего посадил — так, стыдно сказать кому, в плетень врезался. Ты представляешь, в плетень? Добро бы хоть в забор…

— Ну, брат, это судьба.