– Обычная фобия, – словно объясняя кому-то другому, произнесла она. – Нервный срыв. Не надо бояться. – Она склонилась, как над маленьким ребенком.

Ему хотелось плакать.

– Да, я боюсь! – выкрикнул Он, – но бояться не так страшно, если… если… если ты одиночка и тебя не связывает ответственность за других!

Он чувствовал, что раздваивается, сходит с ума.

– Твоя боязнь – всего лишь защитная реакция.

– Это мне уже объясняли, – зло возразил Он.

Он был на грани истерики.

– Из тебя убегает много энергии, – сказала она, – через анахата.

– Не морочь мне голову, – ответил Он, – ты действуешь, как начинающая цыганка.

– У тебя могут быть сложности со здоровьем, – пояснила она.

– Ну что же дальше?! – снова крикнул Он. – Что же?

Ему так хотелось, чтобы она начала свое превращение. У него всегда будет доля секунды, чтобы выстрелить. Он успеет нажать на курок прежде, чем она оденется в непроницаемый панцирь.

– Ты ничего не понимаешь, – произнесла она, быть может, чересчур отчаянно для самой себя.

– Отчего же? – спросил Он, приобретая уверенность оттого, что Громобой был у него в руках.

– Оттого, что ты сердишься. Ты всегда был чуть-чуть таким.

– Каким?

Он не хотел сдаваться.

– Чуть-чуть сам по себе, не от мира сего.

– Ну и что, вашему брату это нравилось.

– Не говори пошлостей, – сказала она так, словно в этот момент подпиливала ногти. – В данный момент мы говорим о другом.

«Бух-х-х!.. бух-х-х!..» – за площадью рушились балконы.

– Ты просто так сделан, – пояснила она.

– Да, я знаю… догадываюсь…

– Когда-нибудь ты сам поймешь, – добавила она, поправляя сумку на плече.

В ней всегда было достаточно невозмутимости. Это отличало ее от всех других женщин.

– Когда-нибудь… – согласился Он, – но не сейчас.

– Ты великий спорщик, – укорила она. – Разве тебя не волнует новое?

– Не знаю, – ответил Он. – У меня здесь дело…

– Знаю я все твои дела, – возразила она, улыбаясь. – Если бы они были немного попроще…

Теперь она так была похожа на себя – на лето, на песок, на гадальные карты.

– Это мой последний шанс, – сказал Он и открыл глаза.

Она уже стояла в конце улицы. Рубиновый зайчик плясал у нее между лопаток, словно нарисованный, – все-таки Он кое-чему научился, гоняясь за Полорогими.

Она уходила – совсем, как в другой, наверное, прошлой жизни – или как там это называется.

– Не имеет значения… – сказала она тихо.

– Не имеет, – согласился Он.

– Я хочу помочь тебе, – добавила она.

– В чем? – удивился Он.

– В приобщенности…

– Я не знаю, что это такое.

Фигура у нее была первоклассной, и Он вспомнил, что в юности она была гимнасткой.

– Нелепо… – сказала она, – все нелепо… приходится уговаривать…

– В чем моя вина? – спросил Он.

– Я хожу за тобой вторые сутки…

Он уже не был и воином – Он вообще никем не был. Он даже не мог ничему противиться.

– … а ты ничего не замечаешь, кроме страха…

Все-таки прибалтийский акцент ей шел, и когда-то ему очень нравился.

– Я уже привык, – ответил Он, – насколько это возможно…

– Ты самый упрямый, – сказала она.

Он почувствовал, что самодовольно улыбается.

– … самый умный и самый… самый… дурной!

– Ну и пусть, – сказал Он.

– Надо быть, как это… годным, что ли.

– Приспособленным? – спросил Он.

– Да, – сказала она.

– Я готов, – ответил Он.

– Это так просто… – вздохнула она не очень уверенно.

– Что я должен делать? – спросил Он.

Уже в самом вопросе таилась опасность слабости.

– Ничего, только верить.

– Во что? Кому?

– Тупица, – сказала она с тем выдохом в голосе, который всегда извиняет женщин еще до того, как фраза закончена, – я не смогу тебе помочь ни при каких обстоятельствах!

– У меня такое ощущение, словно меня вербуют в иностранный легион, – признался Он.

– На маковку планеты, – с иронией пояснила она.

– Мне и здесь хорошо, – парировал Он.

– Жалкое человеческое чванство, – она отвернулась, – словно ничего лучше не бывает…

– Просто не вижу смысла, – Он попытался смягчить ситуацию.

– Ладно, верю, – призналась она, оборачиваясь, – только без глупостей и, пожалуйста, помолчи.

И у него появилось ощущение, что все это уже было, что картинка существует сама по себе. В данный момент о ней вспомнили, проявили и показали, – как в детском калейдоскопе – камушки упали в случайной комбинации и мозаика сложилась, как связка ассоциаций, как старый сон, как трещина мира; и ничего, совершенно ничего не изменилось – ни в этом чертовом городе, нигде – ни в людях, ни в Монстрах, словно одно существовало независимо от другого, словно, когда ты открываешь глаза, ты должен видеть мир по-новому, а этого не происходит, и тебе жутко от нелепости ситуации, от несопоставимости чувств и реальности, от собственной забывчивости, от потери времени, просто – от обмана, черт побери.

Господи, взмолился Он, так ведь не бывает, не бывает! Теперь уже не бывает!

– Нет, – ответила она, – бывает. Ты сам не замечаешь, но бывает.

– Я всю жизнь стремился к ясности! – выкрикнул Он.

– Да, но ты покорился ей.

Теперь она стояла далеко. Так далеко, что Он даже не различал лица.

– Что же мне делать? – спросил Он.

– Хоть немного сомневаться, – ответила она. – Рассудок сковывает тебя…

– Но я только этим и занимался, до того, как вы пришли…

– Я не знаю, о чем ты говоришь. Я живу здесь сто лет, целую жизнь…

Он хотел крикнуть ей, что не верит, что если ты навидался всякого и невсякого, ты просто не можешь верить – даже тем женщинам, которых когда-то любил, что тех, кто верил, давно нет в этих разваливающихся городах со сбесившимися Сиренами и Наемниками, что ты, быть может, единственный человек, который остался, не считая того сумасшедшего, который сегодня пытался сжечь Монстра, – уж он-то не сомневался до самого последнего момента.

А потом Он подумал, что пока жив хоть один человек, вряд ли здесь у Наемников что-то получится.