– Помню, Санечка, еще как помню…

Саня полежал еще немного, глядя широко раскрытыми глазами в потолок, потом с усилием отвернулся к стене и, кажется, уснул. Комарова отпила еще из бутылки, потом, увидев, что осталось совсем на донышке, осторожно поставила бутылку на пол. В горле першило, но на душе стало немного легче. Она погладила Саню через одеяло.

– Спи, Санечка, спи… поправляйся. А если паук придет, я его… мы на него Лорда натравим, и Лорд его загрызет… – Она попыталась погрозить кулаком, но пальцы были как деревянные и никак не хотели сжиматься.

Отец Сергий говорил, что когда-то давно люди совсем не болели, жили очень долго и все как один веровали в Бога, но черту стало завидно, что люди так долго живут и славят Бога, потому что очень мало их попадало к нему в преисподнюю. Черт обратился с жалобой к самому Господу и долго плакал и выл, но Господь не хотел его слушать, и тогда черт сказал, что если бы люди болели, то многие из них отвернулись бы от Бога. После этого Господь позволил черту наслать на людей болезни и немощи, и черт семь дней и семь ночей сидел у себя в преисподней, выдумывая для людей разные напасти, а когда он наслал их на людей, то многие действительно стали роптать и отвернулись от Бога.

В комнату заглянула Ленка, на цыпочках подошла к Комаровой и протянула ей что-то в чашке.

– На вот… наши тебе оставили.

Комарова вынула из чашки гнутую чайную ложку и попробовала: это оказалась сметана пополам с вареньем из черной смородины.

– Ну как? Вкусно?

– Нормально, – сказала Комарова, съела еще пару ложек и отдала Ленке. Ленка тут же сунула в рот полную ложку и с интересом посмотрела на неподвижного Саню.

– Ну чё, болеет наш Санька?

– А то ты не видишь.

– Может, его к фельшерице надо? – Ленка, подумав, нехотя отдала сметану с вареньем обратно сестре.

– А чего твоя фельшерица сделает?

– Ну, не знаю… посмотрит там, пропишет чего-нибудь…

– Да чё она посмотрит-то? – удивилась Комарова.

Фельдшерица Александра Михайловна, которая работала со вторника по пятницу с десяти до четырнадцати, была известная всему поселку дура и от всего подряд лечила парацетамолом, активированным углем и клизмой, а если парацетамол и клизма не помогали, то говорила, что с этим нужно ехать в город. В основном, конечно, никто никуда не ехал: ждали, пока само пройдет, а сама фельдшерица уже давно была по закону пенсионерка и со дня на день ждала, что ее заменят «молодой» и даже писала по этому поводу куда-то письма, но «молодую» все никак не назначали, и Александра Михайловна грозилась, что плюнет и уйдет так, и останется поселок без фельдшера – там, наверху, будут знать. Комарова поморщилась и выбрала из чашки остатки сметаны.

– Простудился он. Поболеет, и само пройдет.

– Где это он простудился? – Ленка фыркнула. – Кто же это в июле простужается?

Комарова не ответила. Ленка постояла еще возле кровати, потом молча присела рядом с сестрой и прижалась к ней плечом. За окном стояли мутные сумерки, и было непонятно, который сейчас час, и было слышно тревожное дыхание Сани, как будто он тонул и пытался ухватить слабеющими губами немного воздуха. От выпитой водки, духоты и усталости тянуло в сон, и Комарова сама не заметила, как задремала, и сквозь дрему слышала, как Ленка ушла, осторожно ступая на скрипящие половицы, и как мать за что-то ругает Светку, а та отвечает ей противным плаксивым голосом, что чего-то она там не брала и чего-то там не делала. Хотелось оказаться где-нибудь в другом месте, хоть бы у Татьяны на ее чистенькой кухоньке с красной геранью на подоконниках и дымящимся на конфорке блестящим чайником с цветочком. Этот чайник, закипая, издавал такой пронзительный визг, что Дружок во дворе просыпался и отвечал ему тоскливым воем. Хотелось Татьяниных пирожков с творогом или с капустой, чтобы они с Ленкой их ели, а Татьяна рассказывала им что-нибудь про своего Сергия, как он уехал на попутной машине куда-нибудь, куда не ходят электрички, чтобы встретить в Божьем мире чьего-нибудь ребеночка или проводить в жизнь вечную какую-нибудь столетнюю бабку. «Поболеет, и само пройдет, – пробормотала Комарова себе под нос. – В июле не простужаются».

В лесу снова что-то затрещало. Комарова представила, как большая лупоглазая птица села на верхушку елки, та под ней накренилась и закачалась, и птица стала смешно вертеть головой во все стороны и хлопать крыльями. Комарова зажала рот рукой и хихикнула, но птица в ее воображении почему-то все росла и росла: вот она стала больше собаки, а теперь – размером с корову, и все продолжала расти, хлопая большими крыльями и разевая громадный клюв, в котором виден был красный язык, похожий на огонь в печке, и была она уже совсем не смешная, а страшная. Елка под ней гнулась и трещала, и наконец птица сильно забила крыльями, поднялась и полетела прямо к их дому, светя огромными глазами, похожими на круглые фары поезда дальнего следования. Комарова встряхнула головой, вскочила и с силой захлопнула окно, так что зазвенели стекла, и она испугалась, что если мать дома, то она услышит и придет ругаться. Саня тихо застонал, но не проснулся. Комарова перевела дух, снова села рядом с ним и погладила через одеяло.

– Спи, Санечка, спи, не бойся. Мы тебя никому не отдадим. Слышишь, Сань?

Она покосилась в сторону окна, но там уже совсем стемнело и ничего не было видно. Захотелось взять сейчас Саню, завернуть его в одеяло, позвать Ленку и вместе пройти по темным улицам поселка на станцию, дождаться какой-нибудь поздней электрички, забраться втроем в тамбур и ехать, ехать куда-нибудь, потом сойти на конечной, в большом областном центре, и там как-нибудь устроиться. Комарова закрыла глаза и замечталась. От водки даже с закрытыми глазами кружилась голова и казалось, что все получится, что нет во всем этом ничего сложного, и было легко и спокойно. Скажут, что потерялись, или что сироты, а лучше правду скажут – что дома батя бьет, что жизни нет никакой, их и не вернут. Бабка говорила, мир не без добрых людей. Они с Ленкой все по дому умеют, возьмет их кто-нибудь к себе, или так, сами проживут, работать устроятся, за Санечкой будут ухаживать. Все получится, начать только стоит, завтра же Ленке сказать… а Ленка небось сразу в город предложит бежать. Комарова фыркнула от сдерживаемого смеха. Может, в город и лучше – в городе их никто не найдет, город большой, людей в нем много. На станции застучала электричка, с тихим свистком остановилась, потом снова застучала. «На Лугу пошла или на Тосно, – подумала, проваливаясь в дрему, Комарова, – или на Москву».

3

– Ну вот, как-то так… – Олеся Иванна теребила шейный платок, стараясь не смотреть на Татьяну, разливавшую чай в маленькие фарфоровые чашки. У одной из чашек – Татьяна взяла ее себе – была почти до основания отколота ручка.

– Так все-таки лучше, чем из семьи уводить… – Татьяна говорила медленно, старательно подбирая каждое слово.

– Семьи… – эхом повторила Олеся Иванна. – Да какая там у него семья…

Чашка чуть слышно звякнула о блюдце. На чашке и на блюдце были нарисованы маленькие красные тюльпаны: у каждого один лепесток был отогнут, обнажая желтую внутренность цветка, и было по два маленьких зеленых листика (кое-где они совсем стерлись, и от них остались только зеленые крапинки). У матери в Вязье тоже был такой сервиз: с советских времен до Олесиной юности дожили из него только две чашки, три блюдца и заварочный чайник без крышечки, но мать все равно берегла этот чайник, как будто он был бог весть какой драгоценностью. Олеся Иванна задумчиво поскребла ногтем фарфор.