– Глупый, – насмешливо сказала она, – я же тебя только погладить хотела.

Хорошо быть жуком: красивый, блестящий, перелетаешь себе с цветка на цветок, пьешь сладкий нектар, и ни до кого-то тебе дела нет. Она как-то спрашивала у одного городского – не у того, который сравнил ее с Екатериной Второй, а у другого, – у жуков оно как устроено: женщины такие нарядные и блестящие или парни? – и городской – она помнила только, какие у него были смешные очки и коротко подстриженная бородка, – рассмеялся и ответил, что на самом деле жуки все одинаковые и все на одно лицо. Олеся тогда подумала, что он дурак и бородку себе отпустил, чтобы казаться умнее, ведь не может быть в природе так устроено, чтобы все были на одно лицо.

Она закинула руки за голову и потянулась. Хорошо-то хорошо, а все равно лето короткое, потом как зарядят дожди в сентябре, а если не повезет – так прямо в середине августа, и станет поселок серым, скучным, дачники все поразъедутся, и в магазин будут заглядывать только мужики за бутылкой и пачкой «Беломора» да бабки, которые приходят больше чтобы поговорить: проболтает такая минут двадцать про своих детей и внуков, уехавших в город и ее бросивших, а купит на два рубля, да еще прибавит, что и пряники ей черствые, и хлеб вчерашний, и тушенка несвежая (это тушенка-то! да эту же самую тушенку полярники с собой в экспедиции берут). И сиди так до конца мая с мужиками и бабками, хоть в Оредежи с этого топись.

– Эй, Олеся! Давно не виделись!

Олеся Иванна вздрогнула: навстречу ей, сунув руки в карманы перепачканных краской холщовых штанов, шел Яков Романыч. В зубах у него была зажата травинка, и Олеся Иванна с неприязнью подумала, что это он хочет так сойти за молодого, вот только лицо и лысину, да и кое-что другое не спрячешь, сколько руки в карманы ни засовывай и травинок в рот ни пихай. Яков Романыч неторопливо подошел к ней, огляделся – нет ли кого поблизости? – приобнял за талию и ткнулся носом в ее щеку, отчего зажатая в его зубах травинка согнулась пополам. От него шел неприятный кисловатый запах папиросного дыма и не очень чистого тела.

– Дурак вы, Яков Романыч, – сказала Олеся Иванна и оттолкнула его от себя. – Дурак и не лечитесь.

– Это ты чего это сегодня такая смелая? – удивился Яков Романыч и попытался поцеловать ее, но она отвернулась, так что он только глупо чмокнул губами воздух. – Ты чего это, а?

– Вот ваша Маша узнает, мне все волосы выдерет. – Олеся Иванна освободилась наконец от его рук и отступила на шаг. – А вам, Яков Романыч, ничего за это не будет.

– Да чего Машка-то… – Он выплюнул травинку, вытащил из кармана пачку «Беломора», достал папиросу и зажал в зубах. – Чего тебе Машка сделает? Да и не узнает она…

– Узнает, как не узнает. – Олеся Иванна сделала еще один шаг назад. – Она меня, если что, в Оредежи утопит. Нельзя нам с вами… кончать с этим нужно.

– Да что ты заладила! – Яков Романыч начал сердиться. – Узнает! Утопит! Она только орать умеет, моя Машка. Ее мать думала, она певицей будет, а эта поварихой стала на лесопилке. А талант куда денешь? Вот она и орет с утра до ночи. То на соседей орет, то на собаку.

– А на вас орет, Яков Романыч?

– Пусть только попробует! – Яков Романыч усмехнулся. – Я ее быстро поучу, как мужа уважать.

– И меня, если что, тоже поучите, – с вызовом спросила Олеся, – если вдруг что не по вам?

– И тебя, если надо, поучу. Глядите-ка, царица какая выискалась.

Олеся Иванна глянула на него исподлобья. Хотела ответить, что и сам-то Яков Романыч не ахти какой принц, а туда же – «поучу», руки, поди, коротки, но промолчала, боясь, как бы и правда не вздумал поучить, и снова дотронулась безотчетно до живота. Если что – ну его, Якова Романыча, в болото, сама как-нибудь справится, не пятнадцать лет, а осудят в поселке – и пусть их. Пусть болтают что хотят, не на ту напали.

– Слушай, Олеся… – Яков Романыч сжал ей плечо и встряхнул слегка. – Ну чего ты, правда? Не узнает ничего Машка, чего ты вдруг… Ну, не узнает же… откуда ей…

Олеся Иванна упрямо мотнула головой.

– Она твоя жена… у нее право… И грех это, Яков Романович.

– Да ты что это? – Яков Романыч, не поняв сначала, вытаращил на нее глаза, а когда понял, выплюнул так и не закуренную папиросу в кулак и растер ее пальцами. Олеся мрачно смотрела, как табак сыплется на землю и бумажка от папиросы, подхваченная слабым ветром, отлетает в сторону и цепляется за колючки чертополоха.

– Грех это, Яков Романыч, – упрямо повторила она. – Грех, и все тут. Кончать с этим надо.

– Так… грех, значит… ты это что, с попадьей переговорила?

Олеся молчала.

– Что, Олеська, стыдишься меня? Недостаточно хорош, что ли? – Яков Романыч недобро сощурился. – Ну, говори, что набычилась?

Олеся сжала губы и не ответила. Яков Романыч, понятно, так только хорохорится, а если ему сейчас уступить, он и не рассердится, и пойдет все как прежде – даже и не припомнит потом. Но Олесе не хотелось уступать, потому как что ж это такое: уступчивую ее любят, а скажешь слово поперек, так сразу или в зубы кулаком, или, если повезет, просто пошлют куда подальше, мол, катитесь на все четыре стороны, Олеся Ивановна, вы такая не одна в поселке красавица, и другие есть, посговорчивее. Дачники ей хоть подарки дарили – так себе подарки, конечно, но тот, который ее с Екатериной Второй сравнивал, подарил серебряный браслетик с гранатом и сережки – маленькие сережки, но зато тоже серебряные, и Олесе Иванне они очень идут. А этот цветок какой-нибудь по дороге в магазин сорвет или конфет принесет кулечек – нате, Олеся Иванна, скажите и на том спасибо. Сам-то он тут что делает, дом-то у них с Машкой на той стороне.

– Сами-то вы тут что забыли?.. – зло проговорила Олеся. – Или тоже к попадье какой похаживаете?

– А если и так? Тебе какое дело? – в ответ обозлился Яков Романыч. – На самой клейма негде ставить, а туда же…

– Что вы такое сейчас сказали?

– А что слышала! – Яков Романыч вспылил не на шутку, и, если бы дело было не на улице средь бела дня, уже бы схватил глупую бабу за волосы и в самом деле оттаскал как следует, чтобы знала свое место и не выпендривалась. – Что, к попадье ходила?! Что ты мне про грех? Тебе самой до конца жизни свои грехи отмаливать, а туда же…

Олеся Иванна почувствовала, как сердце забилось быстро-быстро, краска прилила к щекам, и она отвернулась и закрыла лицо ладонями. Старый дурак, спасибо скажи, что тебя такого приголубили, а это, оказывается, она, Олеся Ивановна, в чем-то перед тобой виновата. Только бы люди не увидели, вон, вышли кто-то из-за поворота, сюда идут. Она сощурилась, но и без того было ясно, что это отец Сергий, потому что кому бы еще взбрело в голову в такую погоду одеться во все черное. Жарко ему, наверное. С Сергием была какая-то незнакомая женщина в цветастом сарафане и с повязанной легкой косынкой головой: она что-то торопливо говорила ему и, как показалось Олесе, порывалась дернуть за рукав подрясника, так что священник шел, склонив набок голову, и совсем не смотрел перед собой.