Она лежит, окруженная врачами. У нее уже схватки. Сестра звонит ей по мобильнику и говорит, что правосудие свершится сегодня, у входа в дорогой ресторан. Она вырывается из роддома, из последних сил бежит туда. Вот она, в белой больничной одежде, стоит за фонарем и видит, как светские львы и львицы, топ-менеджеры и крупные акционеры, звезды кино и эстрады входят в светящиеся двери. Наконец появляется он, такой же прекрасный, умный, сильный, – и она понимает, что любит его и все ему прощает. Но убийца уже поднял револьвер – она бросается наперерез, она закрывает его собою, – но пуля уже вылетела и впивается ей в сердце.

Свистят сирены, выбегают врачи и сыщики. Она умирает, но успевает родить.

Все плачут. Даже жесткобородый главарь мафии смахивает слезу. А он – тот, из-за кого и все такое, – рыдает и принимает на руки сверток с новорожденным.

Она навсегда остается с ним в виде большого портрета, перед которым никогда не вянут розы и никогда не гаснут свечи – тяжелые, полупрозрачные, перевитые золотыми шнурами со звездами.

Он говорит чуть подросшему ребенку: «Это твоя мама. Я люблю только ее».

– Когда зайти за вами? – спросил он.

– Сегодня, кажется, среда, – сказала она. – Мы с мужем идем в оперный театр.

Соврала, конечно. И правильно сделала.

Хотя потом иногда жалела.

Немолодой, бедно одетый человек последним прошел через таможенные воротца. Весь багаж его был – обтрепанный портфель.

Он оглядел зал прибытия и улыбнулся. У него не хватало зубов. Он был худой и смуглый. Похож на араба. Но на самом деле европеец, покрытый коркой Востока.

Его никто не встречал, разумеется.

Он достал бумажник. Вытащил иностранную банкноту. Поискал глазами вывеску банка.

И вдруг увидел женщину лет сорока.

У нее в руках был плакатик с его именем и фамилией.

Он шагнул в сторону и спрятался за стеклянным киоском. У него была довольно редкая фамилия. Но все равно, наверное, совпадение. Женщина была стройная, высокая, стандартно красивая. В полуофициальном костюме.

Минут десять прошло, наверное. Она взглянула на часы, повернулась на каблуках. Ему показалось, что она вздохнула.

Он вышел из своего укрытия, быстро подошел к ней. Представился.

– Здравствуйте! – она протянула руку. – Наконец-то вы прибыли! – У нее была теплая и сильная рука. – Как долетели? Не устали?

– А вы уверены, что встречаете именно меня? – сказал он.

– Уверена, – сказала она, счастливо улыбаясь. – Вы заказали встречу. Эскорт-леди.

– Я? – изумился он.

– Вы, вы… – она достала из сумочки квитанцию. – Вот. Двадцатого сентября одна тысяча девятьсот девяносто восьмого года… Номер вашей карточки…

– Боже, – сказал он. – Сейчас двенадцатый год… Вы хотите сказать…

– Я хочу сказать одно, – она говорила совершенно серьезно. – Если заказ оплачен, он должен быть выполнен.

Они медленно пошли к выходу.

– Занятно, – сказал он. – Вы хоть знаете, почему я немножко опоздал?

– Я все знаю. Ваш самолет захватили. Вы оказались в плену. Вас никто не стал выкупать. Ни совладельцы вашего бизнеса, ни… – замялась она, – вообще никто. Потом вы еще четыре года жили в этой стране. Я знаю, что вас почти никто не ждет.

– Безо всякого «почти», – сказал он.

– Я вас ждала, – сказала она.

– Вы? Почему?

– Потому что, если заказ оплачен, он должен быть выполнен! – чуть не крикнула она. – Я на работе! Вы оплатили эскорт-леди, но не оплатили лимузин с шофером. Я сама за рулем. В заказе написано: «Отвезти домой». Я везу вас домой.

Они вышли из здания терминала, прошли на автостоянку.

– У меня нет дома, – сказал он. – У меня здесь вообще ничего нет.

– Я знаю, – сказала она. – Мы поедем ко мне.

– Занятно, – повторил он. – Даже интересно, что скажут ваши домашние.

– Муж давно со мной развелся. Потому что я все время ходила встречать вас.

На республиканскую киностудию приехал сценарист из Москвы. Чтобы прямо тут же, в гостинице сидя, написать сценарий для очень перспективного местного режиссера.

Молодой женщине, редактору-стажеру, поручили его встретить, обеспечить творческий процесс, работу с режиссером и вообще все, включая машинистку.

Он ей сразу понравился. И с каждым часом нравился все сильнее.

Все кругом ходили в кожаных куртках, а на нем был суконный пиджак.

Все кругом курили импортные сигареты или трубки, а он – родные крепкие папиросы. Зато вынимал их из серебряного портсигара и вставлял в изгрызенный янтарный мундштук.

Он все время листал затрепанный томик на непривычном иностранном языке.

Она спросила, на каком. Оказалось, на шведском. Он изучил шведский, чтобы смотреть Бергмана в подлиннике.

Она говорила с ним о кино. О заграничном и о нашем.

Он смеялся надо всем, от чего люди приходят в восторг. И, наоборот, хвалил обруганные вещи. Он доказал ей, что наш самый якобы лучший режиссер – на самом деле слабый эпигон. Правда, остальные еще хуже. Кто же тогда хороший? Он назвал какую-то неизвестную фамилию.

– Да? – удивилась она. – А что он снял?

– К сожалению, ничего. Ему не дают работать . Ну ладно, он гений, ему поможет Бог. А вашему пареньку постараюсь помочь я.

Он тактично и мощно работал с режиссером. Он не навязывал свои идеи – он заражал ими, заряжал ими воздух.

– Парень совсем не бездарь, – сказал он вечером в кафе. – Кажется, пора начинать записывать.

Он раскованно и обаятельно сидел за столиком. Папироса в его пальцах смотрелась как драгоценная художественная деталь.

Назавтра она пришла к нему в номер с портфелем и пишущей машинкой.

– Мне, право, неловко, – сказал он. – Вы мне позволите курить?

– Для меня это огромная удача, – серьезно сказала она. – Конечно, курите, я ведь тоже курю, вы разве не заметили?

Он начал диктовать.

Она начала печатать. Пальцы не слушались.

Но через три страницы стало легче.

Потому что было плоско и неуклюже. Неинтересно и пресно. Банальный сюжет. Бесцветные диалоги. Надо было изучать Бергмана в подлиннике, чтоб потом сочинять такое ?

Она улыбнулась и перевела дыхание. Восхищение, ослепление, преклонение, желание стоять рядом и держать за руку – вдруг схлынуло. Но мягко, по-хорошему. Появилась спокойная симпатия к доброму, умному, начитанному человеку. Ну, не Карл Майер, не Дзаваттини, ну и что?