О картинках он не сказал ни слова, и я почувствовала, как меня начинает пробирать страх, потому что инсулин нужен, чтобы подготовить пациента к лоботомии – откормить его на убой; а ведь они же говорили, что я слишком худая. Для чего слишком худая? Они решили действовать внезапно, без предупреждения, чтобы однажды, проснувшись, я подошла к двери своего «я» и обнаружила там судебных приставов, как будто бы по праву изымающих мою мебель, и у меня не было бы никаких прав, чтобы им помешать.

«Ах, да, – доктор Трейс добавил, направляясь к воротам в парк, – мне же надо показать вам картинки».

Я улыбнулась. Да уж, подумала я, это наш с вами секрет, доктор Трейс.

Несколькими днями позже я опять сидела в парке, думая о картинках и придумывая, как расскажу тысячу и одну сказку, чтобы спасти свой разум и свои мечты от усекновения, когда за мной пришла медсестра.

«Вас переводят в четвертое отделение, – сказала она. – Вместе со Сьюзан».

Итак, мы вернулись в четвертое, нас отвели в общий зал и велели сидеть у очага и ждать, местные уступили нам место на длинном кожаном диване, потому что мы казались им замерзшими.

«Почему ты выглядишь такой напуганной?» – спрашивали меня.

А я даже не подозревала, что моим постоянным выражением лица стало выражение испуга. Я съеживалась, когда со мной заговаривали, и попыталась спрятаться в углу, когда в комнату вошла старшая медсестра Хани. Ее суровое выражение лица пугало меня. Все вокруг пугало меня. Я не переставала дрожать, как будто всю ночь провела на улице без одежды.

«Тебя никто не укусит, – сказала старшая медсестра Хани самым дружелюбным тоном, на какой была способна. – Устраивайся у огня и согревайся, поговори с другими пациентками».

Было странно находиться среди людей, которые могли поддерживать беседу, и сначала я не могла вспомнить, каково это – произносить фразы вслух, вступать в разговор, перебрасываться словами, вновь освещенными смыслом. И где были все эти женщины из второго отделения; где была Эдит, берущая меня за руку и говорящая: «Не обращай внимания и не бойся; Эдит позаботится о тебе».

Обитательницы четвертого отделения казались такими уверенными в себе, сильными, полными планов, с ястребиным ясным взором, и на мгновение мне захотелось вернуться обратно к Моди, и Кэрол, и даме Мэри-Маргарет, и Хилари, и Бренде, которые не смотрели бы на тебя с удивлением, если ты предпочла вдруг не отвечать на их вопросы или если сказала что-то невпопад. Во втором отделении никто не удивлялся тому, как соседи себя вели, что говорили или почему молчали, потому что на это у них были естественные права, потому что таковы были обычаи этого иностранного государства. Здесь же казалось, что пациентки тебя осуждали, упражнялись в демонстрации принятых в цивилизованном мире форм выражения ужаса, боли, удовольствия – прятали под глазурью глубинные, личные чувства. А еще они говорили о будущем, как о чем-то осязаемом и близком, вроде спелой груши с соседского дерева, ветви которого перевесились через забор; я же давным-давно знала, что в будущем поселились черви, которые уничтожили сердцевину его плодов. Вера могла быть хорошим соседом и разрешать своим деревьям перевешивать ветви через забор, но должен был быть и кто-то, кто опрыскивал бы их мышьяком.

* * *

Через некоторое время я покинула свой угол и подошла к очагу, чтобы погреть руки. Я была благодарна за огонь. И теперь я почувствовала радость, оттого что находилась в четвертом отделении, где миссис Пиллинг и миссис Эверетт искали помощников, чтобы накрыть на стол, и беспокоились обо всем: о блеске столового серебра, о том, чтобы сахарницы были наполнены, и о том, чтобы для пациенток в наблюдательной палате были сварены яйца. Раз или два приходила миссис Пиллинг с серьезным и сосредоточенным выражением лица, чтобы посоветоваться с медсестрой по важным вопросам домохозяйства, например стоит ли подавать конфитюр, когда так много не съедают, или джем, когда его почти не осталось.

«Ты из какого отделения?» – спрашивают меня.

Эта информация казалась слишком личной, как запах, возраст, доход, мечты, месть. Я таинственно улыбалась. Я из тех, что живут в Кирпичном Доме, кого вы видите в туалете, когда нас приводят на процедуру, в парке, во дворе – хотя нет, больше нет, да и ЭШТ мне не назначают.

Я рассмеялась, и одна из пациенток, сидевших у огня, сказала другой: «Смотри, смеется».

Моя кровать находилась в наблюдательной палате, в первый раз в которой я спала девять лет назад, и хотя мне было страшно при виде процедурной комнаты в конце коридора, я чувствовала себя в достаточной безопасности, поскольку мне назначили инсулин, и я здраво рассудила, если кто-то из них убивает тебя ядами, другие вряд ли попытаются застрелить. Но мы со Сьюзан заболели, и нас уложили в постель на соседних кроватях; много дней я лежала, наблюдая, как другие встают, работают и готовятся к процедуре; и вся съеживалась под одеялом, когда во время обхода главная медсестра Гласс смотрела на меня взглядом садовника, увидевшего сорняк посреди прекрасной клумбы.

«Почему вы в постели?» – спросила она меня, когда увидела впервые.

Старшая медсестра Хани объяснила ей, в чем дело, улыбнулась мне и сказала: «Мы выкатим тебя на веранду на солнышко».

Так день за днем я наблюдала, как медсестры снуют между отделениями и своим корпусом, как пациенты вывешивают вещи сушиться на натянутой между тополями веревке – и это была их собственная одежда, а не толстые, полосатые, фланелевые штаны, грубые, казенные носки и ночные рубашки, словно снятые с пугала; смотрела на то, как работающие пациентки возвращались из дому с вкусными гостинцами, оставшимися после обеда: курагой и кусками пирога с джемом, которые выставлялись на стол посреди столовой как десерт к чаю; на то, как проезжали посвиненок и грузовики с углем, а человек с резиновым вантузом прочищал затор, а сын доктора Портмана катался по гравийной дорожке на своем новом велосипеде; я смотрела на цветы в саду, на водосборы, серебристую цинерарию и бархатцы, и мне казалось, что до моего носа доносились лоскуты их резкого аромата. Кто-то дал мне журнал; я лениво переворачивала страницы, безразлично пролистывала соблазнительное желе и лежащие на противне радужные бисквитные коржи под белой глазуревой коркой.

Сьюзан лежала на соседней кровати. Не разговаривала. Иногда улыбалась и смотрела растерянно, иногда кашляла. Я отвернулась от нее, потому что она напомнила мне о втором отделении и, казалось, была нарочно