где спали «хроники» – те, кто в конечном счете попадал в первое отделение или, если становился агрессивным и отказывался сотрудничать, во второе. И снова услышала я стенания и скрежет окружавшего меня льда и увидела лица вмерзших в него людей, глядевших на меня неподвижным, обескровленным взглядом.

Вы удивитесь, айсберги в курятнике? Да, а еще ледники, и градины, и снег, и блестящий след ползущих по обочине улиток, и солнце, поджаривающее пшеницу до треска.

Меня передернуло, когда объявили: «В птичник». Тебя переселяют в «птичник». Сквозь лед я почувствовала запах клетки с хорьками, подвешенной между индюшками и бентамками в темном углу тормозного вагона, замыкающего поезд, медленно тянущийся по ржавым рельсам, проложенным по опустевшим руслам пересохших рек, усыпанным серыми осколками овечьих и коровьих черепов; я ощущала запахи скотного двора, и смерти, и ястребов, и речных камней, и старых ветвей, облепленных тростником и снежной травой.

Еще чувствовала запах дохлой лошади, у которой не было хозяина; к ней подошли, ее осмотрели, потыкали во вздутое брюхо и морду, поцелованную тленом и обжитую мухами, ее оставили, о ней написали письмо в ответственный совет и в газету; ночью пришел человек и закопал ее, но никто так и не заявил о своих правах на нее, потому что смерть не принадлежит никому.

Проходя сквозь лед, запахи замерзали и исчезали; два путника в черных капюшонах и в теннисных туфлях шли в ногу, а облака, похожие на слежавшиеся сугробы, суетились на небе, обратив лицо к солнцу.

Я спала на кровати в углу. По соседству спала Джози. Это была высокая темноволосая женщина, она ходила взад-вперед, напевая «А-помпи, а-помпи, а-помпи»; во время войны она познакомилась с одним морским пехотинцем из Америки и вышла за него замуж, он обещал «послать за ней», когда вернется в Соединенные Штаты. Напротив меня спала Дорис, крохотная женщина, которой нужно было помогать забираться в постель, так высоко ей было карабкаться, и нужно было быть очень осторожным, чтобы она не подумала, что ты на нее пялишься.

«Вот в кукольном домике я могла бы жить», – повторяла она с горечью. Ее шитье было самым аккуратным из всех, что я видела, как у мастеров волшебного маленького народца, которые ночью забираются в цветы и вышивают на лепестках или, усевшись на стебельках травы, вяжут, нанизывая на пряжу капли росы, или как у злобных человечков, которые, притаившись в наших глазах, задергивают занавески и украдкой создают гобелены, орудуя отравленной иголкой, или устраивают свою мастерскую в наших ушах и плетут кружево, переплетая нити громыхающим децибелами челноком. Снова и снова, глядя на Дорис и других феечек и пациентов, которые напоминали ведьм или казались обиталищем драконов, я ощущала себя свидетелем того, как мог бы зародиться фольклор; чувствовалось, что такие люди, для которых единственным домом во всем мире была психиатрическая больница, могли бы решить все свои проблемы, если бы на самом деле жили в бутонах, или за хрустальной завесой человеческого глаза, или в хижине в дремучем лесу с ядовитым терновником в саду и одноглазым котом, сторожащим входную дверь.

Во время приема пищи я все еще испытывала страхи. Я сидела рядом с мисс Уоллес, деликатной седовласой женщиной, которая была учительницей музыки, и бывало, что разговаривала с нами, как будто бы мы были детьми, не выучившими гаммы. Обычно она была в депрессии, и по утрам у нее всегда были красные от слез глаза, потому что ночью в ее палате ей не давал покоя радар и никто, ни ее родственники, ни персонал больницы, не верил ей.

Ей повторяли, что это все ее воображение, ее болезнь.

Вынужденная проводить ночи в «птичнике», который на самом деле был местом, куда сплавляли чудаков и парий, я снова погрузилась в уныние и безысходность. Куда бы я ни пошла, запах человеческого компоста, казалось, преследовал меня, выделял меня и других обитательниц «птичника» на фоне остальных пациенток отделения. Мне было стыдно оттого, что на ночь меня запирали, а обитательницам двух спальных палат снизу разрешалось приходить и уходить, когда им хотелось, чтобы сделать себе молочный напиток на огне или перекусить кусочком хлеба с маслом из тех, что остались после дневных трапез и были выложены миссис Пиллинг на тарелке на буфете, или дозволялось сидеть в общем зале с открытой дверью, вязать, разговаривать или слушать радио до девяти часов вечера. Несколько недель терапии казались мне полностью лишенными смысла, раз мне и дальше приходилось жить унылой жизнью осужденных. Иногда посреди ночи, когда я закрывала глаза и начинала принюхиваться и прислушиваться, я чувствовала, что это снова был Трикрофт, отделение номер четыреста пятьдесят один.

Мне угрожали, кричали мне в уши, лезли в лицо своими раздувшимися физиономиями с глазами из ртути, говорили:

«Снова загремит во вторую».

Пока как-то утром доктор Стюард не послал за мной.

«Я вот думаю, вы могли бы утром и днем готовить врачам чай?»

«О-о-о, – протянула я, – ой».

«Я выдал вам разрешение на полную свободу передвижения по территории больницы и хочу, чтобы завтра утром вы пришли в кабинет рядом с амбулаторной, где мы пьем чай. Эрготерапевт вам все покажет. Приятно сменить обстановку и выбраться из палаты?»

Затем, оглядевшись и отчетливо произнося слова, как будто для того, чтобы любой свидетель мог повторить их на суде в будущем, добавил серьезно, снимая с себя ответственность: «Это идея доктора Трейса. Он вам доверяет».

Разговоры о доверии были непременным атрибутом; когда врач спрашивал таким тоном, как будто от этого зависела его жизнь: «Вы мне доверяете? Сможете мне доверять?» – и ожидал, что вы с готовностью и без возражений скажете: «Да, да», а вы знали, что у него едва было время доверять самому себе в той рабочей кутерьме и состоянии усталости, которые сопровождали ежедневные и еженощные попытки решить задачку с человеческими переменными, которую не разбирали на уроках математики: если состояние здоровья тысячи женщин зависит от полутора врачей, сколько времени в год нужно уделить каждой из них, дайте ответ в минутах; при условии, что яйца стоят по три шиллинга за дюжину и их варят последовательно в кипящей воде в течение трех минут, какова будет сдача с пяти шиллингов? Достаточно, чтобы купить чашку кофе.

«Доктор Трейс вам доверяет», – повторил доктор Стюард.

Вспоминая доктора Трейса и его картинки, и сказки, которые я собиралась рассказать, чтобы спасти себя, я чувствовала тоску, которая приходит, когда кто-то, находившийся долгое время на грани жизни и смерти, наконец покидает этот мир,