Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Надвигающаяся операция стала моим кошмаром. Просыпаясь по утрам, я представляла, что сегодня меня заберут, обреют мне голову, накачают успокоительными, отправят в больницу в город, а когда я открою глаза, голова у меня будет перевязана и на каждом виске появится шрам или шов через всю макушку, изогнутый, как гало: так воры, надев перчатки, предъявив разрешение и проявляя осторожность, вошли на склад, вежливо его обыскали, а затем спокойно и без смущения покинули помещение, как служащие, снимающие показания счетчиков, сборщики мебели или ремонтные мастера, присланные обновить обои в комнате наверху.
А что же насчет моей «старой» личности? Получив предупреждение о приближении смерти, уползет ли она умирать в укромном месте, как делают дикие звери? Или растечется где-то невидимым пятном? Или, выброшенная, затаится и будет дожидаться часа возмездия? Зачем все эти воры, похожие на коммунальных служащих, которые, не зная, что делают, уносят незаполненные карточки, или носильщиков, которые ответственно пыхтят под тяжестью воображаемой мебели?
Я проснусь и не буду себе хозяйкой. Я видела, что случилось с другими, как они стали мочиться в кровать, как их лица растеряли четкость выражения и заполнились улыбками, потерявшими связь с реальностью, никому ненужными. Меня «переучат» – вот слово, за которым прячут лоботомированных пациентов. Восстановят. Исправят, перекроив мой разум по лекалам этого мира. Медсестры будут брать меня на прогулку в сад, на голове у меня будет повязан шарф с узлом-бабочкой на макушке, как будто прячу я всего лишь бигуди, но никого – и меньше всего меня саму – этим не обмануть: это будет камуфляж лоботомированного, коего у них в достатке, веселенькая реклама того, как изменить человека до неузнаваемости. Все будут проявлять ко мне интерес, разговаривать со мной и какое-то время проявлять терпение, как будто бы я стала механической безделушкой вроде миниатюрного пианино или детского набора для печати, играясь с которой так удобно выразить или запечатлеть малую часть себя, пока не постигнет разочарование, какое испытывает ребенок, когда не может втиснуть всего себя в ограниченный мир своей игрушки, или какое переживают взрослые, когда ребенок, которого они считали своей забавой, превращается в опасную самостоятельную реальность с собственной индивидуальностью, как если бы миниатюрное пианино по собственному хотению взыграло симфониями.
Немного пройдет времени, прежде чем я снова стану их раздражать, приводить в исступление: ведь большая часть нашей жизни – это попытка сохранить свое «я», аннексировав и заняв обиталище других. В конце концов, они обнаружат, что не могут влить в меня, как в подготовленную форму, свое представление о моей изменившейся личности, потому что форма-то, вне всякого сомнения, останется прежней. Или нет? Что же такое они украдут у меня из головы – эти осторожные воры? Я знала, отсюда не сбежать, я звала на помощь, но была замурована в стене, пока доктор Портман не услышал меня.
Однажды в пятницу он шел через отделение, и хотя я ни разу не разговаривала с ним с тех пор, как попрощалась девять лет назад, когда покидала четвертое отделение, я внезапно подбежала к нему и потянула за рукав, и, не обращая внимания на испуганный взгляд главной медсестры, заговорила с ним.
«А вы что думаете?» – спросила я.
Он обернулся, глядя на меня вопросительно. Обычно пациенты не обращались к нему во время обходов: любые препятствия на его пути вызывали у персонала беспокойство, как если бы бандиты остановили важный поезд, груженный слитками золота. По обыкновению своему он спешил пройти через отделение, лишь изредка кивая в знак приветствия тем, кого узнавал, не останавливаясь на промежуточных станциях, вывешивал флажок в знак того, что идет мимо.
В день, когда я заговорила с ним, он остановился в изумлении, а благоговевшая перед ним главная медсестра Гласс стала держать оборону, ограждая пространство вокруг него.
«Насчет чего? – спросил он резко. И добавил уже более мягким тоном: – Вы о чем, Истина?»
Поскольку сама я днями и ночами только и думала о том, что меня ждет, мне казалось странным, что и другие не занимались тем же; хотя работники больницы и обсуждали мое «будущее» (напоминая детей, жаждущих увидеть свои рождественские подарки), они почти не задумывались о самой операции, о ее истинном значении и о том, что согласно рекомендациям врачей, с их одобрения и согласия моих родителей той меня, которая почти тридцать лет боролась со временем и, как колония муравьев, уносила в гнездо, в свое главное укрытие, по трудным, медленно запоминающимся тропкам поверженные секунды, минуты и часы, эту меня должны будут атаковать, а, возможно, и снести.
«Так о чем вы, Истина?» – повторил доктор Портман.
«Лоботомия», – ответила я и почувствовала, как меня пробирает ужас оттого, что слово, которого я так боялась и которое прятала, словно ядовитого жука в коробке, вырвалось у меня из головы.
Доктор Портман ответил не раздумывая. «Нет, – сказал он, – я не хочу, чтобы вы менялись. Мне бы хотелось, чтобы вы остались такой, какая есть».
Я поверила ему. Доверяла ему. Он сказал, что еще не поздно отменить приготовления.
Той ночью в своей комнатке я плакала и искала мистера Гриффитса, чтобы рассказать ему, как была счастлива получить отсрочку, но мистер Гриффитс не пришел навестить меня. Возможно, ему показалось, что в этот раз в комнате было слишком холодно, и он остался в тепле сарая с матрасами. Моему чувству мелодраматизма льстило, что, в лучших традициях всех ожидающих приговора в застенках у меня был свой мышонок, которому можно было поведать свои секреты.
32
Несколько дней спустя доктор Трейс подошел ко мне в парке, где я мирно сидела, безразличная ко времени или новому содержимому, как пустой зеленый флакон для лекарственного препарата. Завидев его, я радостно подумала, неужели он собирается показать мне картинки? Мое воображение рисовало, как мои рассказы о них спасут меня от всех операций на мозге, даже от того, чтобы меня тайком, под покровом ночи, разбудили и увели куда-то, пока нет рядом доктора Портмана, который мог бы меня спасти. И все же сама я боялась заговорить о них, так сильно я на них полагалась, как стесняются упоминать на публике имя человека, в которого тайно влюблен. Я ждала, пока доктор Трейс не заговорит о них первым.
«Вам нельзя оставаться в этом отделении, – сказал он. –
