— Кто этот рыжий, тот, что говорит с Питтом?

Ли Тонг увеличил изображение, и два человека заняли весь экран.

— Адмирал Джеймс Сандекер, директор НПМА.

— Твоего человека, снимавшего Питта, не заметили?

— Нет, он лучший в своем деле. Бывший агент ФБР. Его наняла одна из наших дочерних фирм, сообщив, что Питта подозревают в продаже оборудования НПМА за границу.

— А что мы знаем об этом Питте?

— Из Вашингтона везут его полное досье. Оно будет здесь через час.

Поджав губы, Мин Корио наклонилась к экрану.

— Как он мог знать так много? НПМА — океанографическое агентство. Там не держат секретных агентов. Почему он преследует нас?

— Нам нужно это выяснить.

— Приблизь, — приказала она.

Ли Тонг снова увеличил изображение, оно переместилось за плечо Сандекера, и стало казаться, будто Питт говорит в камеру.

Потом Ли остановил запись.

Мин Корио, надев на узкий нос очки с квадратными стеклами, вглядывалась в обветренное красивое лицо, которое в ответ смотрело на нее.

Глаза ее сверкнули.

— Прощайте, мистер Питт.

И, протянув руку, нажала кнопку „Выкл.“. Экран потемнел.

Суворов и Луговой сидели за бутылкой „Крофт Винтаж Порт“ 1966 года; в столовой висел густой дым от сигареты Суворова.

— Эти монголы предлагают нам только вино и пиво. Все бы отдал за бутылку хорошей русской водки.

Луговой выбрал сигару из коробки, которую держал кореец-официант.

— Надо быть культурнее, Суворов. Это отличный портвейн.

— Я не подвержен американскому упадничеству, — гордо ответил Суворов.

— Называйте как хотите, но американцы редко одобряют наши организованность и дисциплину.

— Сначала вы начинаете говорить, как они, пить, как они, а потом захотите убивать и насиловать на улицах, как они. Я по крайней мере знаю, кому верен.

Луговой задумчиво разглядывал свою сигару.

— Я тоже. То, что я делаю здесь, очень заметно скажется на нашей политике в отношении Соединенных Штатов. И это гораздо важнее, чем мелкое воровство промышленных секретов агентами КГБ.

От вина Суворов, по-видимому, расслабился и гневного ответа на выпад Лугового не дал.

— Я доложу о ваших действиях руководству.

— Я вам много раз говорил. Эту операцию разрешил лично президент Антонов.

— Не верю.

Луговой закурил сигару и выпустил к потолку облако дыма.

— Ваше мнение не имеет значения.

— Мы должны найти способ связаться с внешним миром, — сказал Суворов громче и настойчивее.

— Вы с ума сошли, — серьезно ответил Луговой. — Я вам говорю… нет, я приказываю вам — не вмешивайтесь. Разве вы сами не видите, не думаете? Оглянитесь. Все это готовилось многие годы. Каждый этап операции давно запланирован. Без организации мадам Бугенвиль все это было бы невозможно.

— Мы ее пленники, — возразил Суворов.

— Какая разница, если это выгодно нашему правительству?

— Мы должны владеть ситуацией, — настаивал Суворов. — Президента нужно увести отсюда и передать в руки наших людей, чтобы его можно было допросить. Мы даже представить себе не можем секреты, какие можно у него узнать.

Луговой раздраженно покачал головой. Он не знал, что еще сказать. Спорить с человеком, охваченным лихорадкой патриотизма, все равно что учить пьяницу высшей математике. Он знал, что, когда все будет кончено, Суворов напишет отчет, в котором выставит его ненадежным человеком, представляющим угрозу безопасности Советов. Но про себя он смеялся. Если эксперимент удастся, президент Антонов может даже присвоить ему звание Героя Советского Союза.

Луговой встал, потянулся и зевнул.

— Думаю, надо несколько часов поспать. С утра начнем программировать реакции президента.

— А сейчас который час? — тупо спросил Суворов. — В этой могиле теряешь представление о дне и ночи.

— Без пяти двенадцать.

Суворов зевнул и растянулся на диване.

— Идите спать. А я еще выпью. Настоящий русский не уходит, пока бутылка не опустеет.

— Спокойной ночи, — сказал Луговой. Он повернулся и вышел в коридор.

Суворов ждал, притворяясь, что дремлет. Три минуты он смотрел, как движется стрелка его часов. Потом быстро встал, пересек комнату и спустился по лестнице в коридор, который, повернув под прямым углом, приводил к закрытому лифту. Там Суворов остановился, прижался к стене и выглянул за угол.

Там терпеливо стоял Луговой и курил сигару. Не прошло и десяти секунд, как двери лифта неслышно раскрылись, и Луговой вошел в кабину. Было ровно двенадцать. Суворов заметил, что каждые двенадцать часов психолог покидал лабораторию и возвращался двадцать-тридцать минут спустя.

Суворов направился в комнату с мониторами. Здесь два сотрудника Лугового внимательно наблюдали за ритмами мозга президента и его жизненными показателями. Один из них посмотрел на Суворова и кивнул, чуть улыбаясь.

— Все нормально? — спросил Суворов, завязывая разговор.

— Как прима-балерина на первом выступлении, — ответил техник.

Суворов подошел и посмотрел на телевизионные мониторы.

— А что с другими? — спросил он, показывая на лежащих в коконах Марголина, Ларимера и Морана.

— Они на успокоительных и усиленном внутривенном питании концентрированным белком и углеводами.

— Пока не начнется их программирование, — закончил Суворов.

— Не знаю. Спросите доктора Лугового.

Суворов увидел на экране, как один из лаборантов открыл кокон Ларимера и вонзил сенатору в руку иглу шприца.

— Что он делает? — спросил Суворов.

Техник поднял голову.

— Каждые восемь часов мы должны вводить успокоительное, чтобы субъект не очнулся.

— Понятно, — тихо сказал Суворов. В его сознании вдруг возник ясный план бегства. И на душе стало хорошо, впервые за много дней. Чтобы отметить это, он вернулся в столовую и откупорил еще одну бутылку портвейна. Потом достал из кармана маленькую записную книжку и принялся быстро писать.

Оскар Лукас оставил машину на стоянке для ВИП-посетителей у Военного госпиталя Уолтера Рида и торопливо зашел через боковой вход. Пройдя по лабиринту коридоров, он наконец остановился у двустворчатой двери, которую караулил сержант морской пехоты. Лицо у него было торжественное, как на горе Рашмор.[16]