В бар зашли двое холеных повес одетых до безобразия дорого, по виду совершенных нуворишей и баловней судьбы. Чиро увидел свое отражение в подсвеченном окне бара и понял, что будет смотреться в своей недорогой одежде белой вороной, однако подавил подступившее смущение и ухмыльнулся, представив, как у местных обитателей челюсти будет сводить от вида паренька с завода.

Впрочем, оказавшись внутри, Чиро вынужден был признать, что слегка поторопился с выводами. В зале нашлось место самым разным людям, а на сцене играл на потрепанной испанской гитаре парень, который был одет даже беднее, чем Бертини. Кастеллаци здесь многие знали – Сальваторе едва ли не ежеминутно приветствовал кого-нибудь или отвечал на чье-нибудь приветствие. А еще Чиро понял, что сегодня синьор Кастеллаци не планирует ограничивать себя в выпивке.

Парень с гитарой ушел от испанской манеры и, не прерываясь, начал играть музыку, которая вызвала у Чиро мысли о паровозе, спешащем доставить пассажиров или почту где-то в американской глубинке. Потом парень резко остановил свой паровоз и пересел на гоночный автомобиль. Кастеллаци с Бертини сидели достаточно далеко, но Чиро все равно смог увидеть крайнее напряжение на лице гитариста. Приехав к финишу первым, парень замедлился и превратился в гуляку, блуждающего по барам в поисках истины и виски, но лишь для того, чтобы с утра проснуться с противным похмельным аккордом, а потом перейти в бешеный финал, под который смелый щеголь в расшитой одежде выходит против быка. Чиро рукоплескал. Кажется, он реагировал эмоциональней всех, кто был в этот момент в баре. Кастеллаци наклонился к нему и произнес:

– Вечер еще только начался. Не растрачивайте все эмоции сразу, мой друг.

На сцену вышли четыре очень черных негра в очень белых костюмах. Сальваторе оживился:

– О, а этих ребят я уже слышал – они очень хороши!

Чиро посмотрел на него с некоторым удивлением:

– Я думал, что вы… ну… не любите таких, как они.

Сальваторе недоуменно спросил:

– Почему вы так решили?..

– Ну…

Чиро показал рукой на то место, где на подкладку пиджака был приколот значок Фашистской партии. Сальваторе неожиданно расхохотался, впрочем, быстро умерил себя, чтобы не мешать музыкантам и слушателям:

– Простите меня, Чиро, но у вас сказывается недостаток образования по этому вопросу! Если бы Бог хотел, чтобы все были одинаковыми, он сделал бы всех австрийцами! А быть расистом в Риме, это вообще все равно, что обвинять молодых супругов в том, что они не предохраняются – непозволительная, тупоумная нелепость… Я же говорил вам, что Муссолини все испортил, Чиро! Впрочем, к черту его, послушайте, как они играют!

Бэнд сыграл несколько композиций и словил аплодисменты намного большие, чем парень с гитарой, что немного раздосадовало Бертини. Вслед за джазменами выступал парень с совершенно безумной прической, который пел по-английски. Бертини совершенно не понимал, что он поет, но поймал себя на том, что притопывает ногой в такт.

Люди продолжали приходить в «Римский бит». Сальваторе было весело. Он вдруг понял, что чувствует себя пьянее, чем должен быть на самом деле. Чиро, судя по его лицу, тоже, наконец, расслабился и теперь просто получал удовольствие.

На сцену вышли четверо молодых парней. Трое были с электрогитарами, один, похожий на грустного пса, устроился за барабанной установкой. Парень в очках поприветствовал публику на английском, выдавив по-итальянски лишь прескверное «Добрый день!», а после этого они начали играть. Это было что-то новое. Похожее на все сразу. Кастеллаци слышал здесь и блюз, и американский рок-н-ролл, и электрические звуки, которые доселе казались ему лишь верными слугами композиции, а здесь создавали ее, формировали. Сами эти ребята вели себя так раскованно и легко, что Сальваторе вовсе не смущало почти полное собственное незнание английского языка – он все равно чувствовал, что будто бы играет вместе с ними. Неожиданно парень в очках что-то крикнул в зал. Симпатичная девушка за соседним столиком, которая готова была пуститься в пляс и вовсе не смотрела на весьма кислую мину своего спутника, расхохоталась после этих слов. Кастеллаци не удержался и спросил:

– Что он сказал, милая синьора?

– Он сказал, чтобы мы хлопали, а те, кто сидит у сцены могут просто бряцать драгоценностями!

Публика долго не отпускала этих четверых. Люди хотели такой музыки, даже Сальваторе, который никогда не был поклонником рок-н-ролла, хотел, чтобы ребята продолжили. Однако до конца программы было еще далеко, а ребята уже очень опаздывали на самолет. Об этом Сальваторе узнал со слов той же самой девушки. Ее звали Лючия, но она просила называть ее Люси, чему Сальваторе не видел никаких препятствий. Через полчаса она окончательно мигрировала за их столик, оставив своего кавалера, который так и не вышел из режима сморщенной ягоды.

Лючия училась в Университете Сапиенца, мечтала поехать в Англию и обожала Мэрилин Монро, которая, как и положено ярчайшим светилам, сгорела слишком быстро. Разумеется, Бертини она оказывала много большее внимание, чем Кастеллаци, даром, что Чиро, казалось, был немного в обалдении от всего происходящего.

Наконец, когда зал уже начал пустеть, на сцену вышла Лукреция собраная в единый напряженный пучок нервов и надрыва. Что происходило в зале «Римского бита» в следующие пятнадцать минут Сальваторе не знал – он мог воспринимать лишь голос Пациенцы. Лукреция спела три песни. В первой она просила полюбить ее, даже не смотря на то, что она способна кого угодно спалить своим жаром. Во второй Лукреция пела о том, что ни о чем не жалеет, и Сальваторе с удивлением понял, что это ее собственный перевод с французского той самой песни, которую пели солдаты расформированных частей Иностранного легиона после провала Путча генералов38, и которая была визитной карточкой Эдит Пиаф. А третья песня представляла из себя самую настоящую молитву, в которой совершенно мирская Лукреция склонная к выпивке, сигаретам и женскому обществу молила Бога о новом ФИАТе, большом телевизоре и о том, чтобы хватило сил добраться до дома.

Лукреция совершенно обессиленная ушла со сцены в сопровождении верного оруженосца Пьетро. Молодого гитариста Лучано в этот раз с ней не было. Сальваторе немного пришел в себя и оглянулся вокруг. Зал почти совсем опустел. Доходило одиннадцать вечера. Лючия и Чиро самозабвенно целовались. Спутник Лючии куда-то испарился, впрочем, Сальваторе не исключал, что подраться еще придется.

Кастеллаци извинился перед молодыми людьми, которые этого даже не заметили, и прошел в гримерку. Лукреция сидела, уставив взгляд в зеркало, но думала она вовсе не о своем лице. Скорее