– Принесу твой чемодан, – предложил он. Джудит не ответила, но проводила его взглядом серых глаз.

Когда он спустился, она уже ждала в прихожей. Взяла в руки коробку, спросила:

– Чарльз, что ты думаешь делать?

Рэнсом невольно улыбнулся. В какой-то мере на этот вопрос провоцировала его бродяжья внешность и черная бородка, но разные люди повторяли его так часто, что Рэнсом почувствовал: упорно оставаясь в пустеющем городе, принимая его молчание и пустоту, он каким-то образом обнажает пустоту в их собственной жизни. Расспрашивая о его планах, люди надеялись определиться сами. Он подумал, не попробовать ли изъяснить Джудит свою вовлеченность в меняющуюся роль реки и города, в их метаморфозу во времени и пространстве. Катерина Остен поняла бы его с его поиском отчужденности, которую Рэнсом до сих пор находил лишь в браке. Она могла допустить, что для Рэнсома единственным спасением от неотступных воспоминаний было совсем затеряться во времени. Но Рэнсом знал, как ненавидит Джудит самое упоминание этой темы – и неспроста. Роль женщины во все времена была зыбкой и неустойчивой.

Бледная Джудит рассматривала тень Рэнсома на стене, словно ища ответа у его темного двойника. Потом она перевела взгляд на свое отражение в зеркале. Рэнсом снова отметил некоторую асимметричность ее лица, запавший левый висок, который она старательно скрывала прической. Словно на ее лице уже проступили следы некой автомобильной катастрофы, предстоявшей в будущем. Иногда Рэнсому казалось, будто Джудит тоже это сознает и движется по жизни с угрюмой целеустремленностью.

Она открыла дверь на пыльную дорожку.

– Счастливо, Чарльз. Позаботься о юном Джордане.

– Он сам обо мне позаботится.

– Знаю. Ты в нем нуждаешься, Чарльз.

Выйдя на дорожку, они увидели тяжелую черную тучу, надвигавшуюся со стороны Маунт-Роял.

– Господи! – Джудит выронила поклажу. – Это дождь?

Рэнсом догнал ее, всмотрелся в густые клубы дыма.

– Не волнуйся. – Он подал ей сумку. – Это город горит.

Джудит с Гендри уже уехали, а ее лицо все стояло у него перед глазами. Она оглянулась на него с таким ужасом, словно у нее отняли все, что было.

Пожары в Маунт-Роял продолжались три дня. Под небом, словно подернутым тяжелым занавесом, скрывающим последнее действие спектакля, поднимались вверх черные султаны дымов, уплывали куда-то обрывками невнятных посланий. Вместе с кострами, в которых догорал мусор, они превращали равнину в апокалипсическое зрелище.

Рэнсом со своей крыши наблюдал за автомобильным мостом, ожидая последних беглецов на юг. Ларчмонт уже опустел. Все соседи Рэнсома, кроме преподобного Джонстона и самых верных его прихожан, уехали. Он разгуливал по пустым улицам, поглядывая на дымные столбы. Казалось, горело все. К прибрежному поселку от мусоросжигателей на окраинах приносило легкий светлый пепел, словно над улицами и садами извергался вулкан. От пепла побелели тихие причалы и лодочные сараи.

Рэнсом много времени проводил у реки или гуляя по сухому дну озера. Прибрежные отмели уже превратились в невысокие сухие дюны, желтевшие на фоне знойного неба. Бродя между ними, невидимый из города Рэнсом натыкался на остовы затонувших барж и яхт. Их просевшие корпуса восставали из подводного чистилища в ожидании последнего суда солнца. Рэнсом сооружал из обломков подобие плота и переплывал стоячие лагуны, пробираясь по ним обратно к реке.

Ее сузившееся русло все еще было слишком глубоко, чтобы перейти вброд. Вязкая, маслянистая черная жижа медленно сочилась между белыми берегами. Подобие жизни ей придавала лишь неуловимая фигурка Филиппа Джордана, шнырявшего на узком, как стрелка, скифе по мелководным озерцам. Рэнсом раз или два окликал его, но парень только махал рукой и спешил куда-то по своим делам, стремительно отталкиваясь шестом. На воде стояло несколько судов, отражавшихся в темном тусклом зеркале. Несколько раз в день взревывал гудок, и старый пароходик под командой старого капитана Туллоха пробирался вверх по течению, чудом обходя мели. В другой раз он же, взревев сиреной, скрывался в дымке над озером, среди его узких проливов.

В это время Рэнсом прочувствовал значение каждого дня. Может быть, потому, что знал: так ему не продержаться больше двух-трех недель. После этого, даже если он останется в Ларчмонте, жизнь пойдет по новым правилам – возможно, в ритме охоты и бегства. Но пока что скучная череда дней уступила место ярко очерченным моментам существования. Внешне улицы и дома напоминали обычный мир. Его прежние границы еще сохранились как прерывистая, но нематериальная черта, как отражение в кривом зеркале.

Рэнсому, естественно, временами хотелось навестить свой плавучий дом, смирно ожидавший у причала, словно средоточие его далекой личной вселенной.

В воскресенье, в последний день короткого междуцарствия, Рэнсом зашел в маленькую пресвитерианскую церковь на углу Амхерст-авеню, чтобы послушать прощальную, как он полагал, проповедь преподобного Джонстона. Все это время пастор занимался остатками милиции, разъезжал по городу на джипе, нагруженном мотками колючей проволоки и ящиками с припасами, укреплял дома, превращая их в крепости для противостояния грядущему Армагеддону. Рэнсому любопытно было, как Джонстон реагирует на преображение Ларчмонта и Маунт-Роял. Он подошел к церкви и вступил в проход между скамьями в тот самый момент, когда застонал, предваряя проповедь, маленький орган.

Рэнсом выбрал скамью в нефе. Джонстон отошел от органа и открыл молитвенник. В церкви было почти пусто, и сильный, неизменно воинственный голос проповедника отдавался от пустых скамей. Под кафедрой, в первом ряду, сидела его маленькая жена с волосами цвета голубиного оперении и три незамужних дочери в шляпках с цветами. За ними – еще два или три оставшихся семейства. Мужчины скромно прятали с глаз дробовики.

После гимна Джонстон поднялся на кафедру и начал проповедь на стих восьмой из четвертой главы Книги Ионы: «И когда встало солнце, послал Бог жестокий ветер с востока, и солнце жгло голову Ионе, и он слабел и желал себе смерти и говорил: лучше мне умереть, чем жить». Кратко изложив предшествующую историю Ионы и не скрыв своего одобрения замыслу погубить Ниневию с ее народом, Джонстон перешел к сравнению лозы, которую Господь вырастил для Ионы на восточной стороне Ниневии, с церковью, под защитой которой они теперь сидели, ожидая гибели Маунт-Роял и всего мира.

На этом месте начинавший горячиться Джонстон поднял голову и, скользнув взглядом по нефу, кажется, слегка опешил. Рэнсом оглянулся через плечо. Между скамьями, с шапками в руках, стояли, обратив худые лица к кафедре, человек двадцать рыбаков. Несколько минут они молча слушали Джонстона, который, переведя дыхание, продолжал ораторствовать. Потом тесно сбились на задних скамьях. Сквозь дверной проем за их спинами виднелось небо и клубы дыма над крышами Маунт-Роял.

Удивленный появлением в церкви этих людей в ветхой одежде и старых сапогах, Рэнсом сдвинулся к краю скамьи, откуда мог поглядывать на рыбаков. Лица их были мрачно замкнуты, такие он видел у забастовщиков или безработных, готовых к действию, как только придет время.