– Пожалуйста… – пискнула девочка.

Дети понимали, что ничего хорошего наставник им не поведает, что его история будет страшной, тяжелой, шокирующей. Но томиться в неведении они тоже больше не могли.

– Да что тут рассказывать. Как Мамай прошел. Сгорело все к чертям. От научного комплекса одни развалины остались, и от города. Пепел и руины, больше ничего. Жалкое зрелище. Душера-аздирающее зрелище. Кошмар, – последние слова Сергей Иванович произнес смешным голосом. Так он попытался хоть немного разрядить обстановку.

Лыков слегка улыбнулся, услышав цитату из любимого мульт-фильма. Буданов шикнул на него.

– Ноги в пепел проваливались местами по колено, – продолжал Сергей. – Ну, или не по колено. Но почти. И там, под слоем пепла, я натыкался… Черт знает на что. Я старался не задумываться. Кости человеческие, наверное. Людей-то сколько там погибло – представить страшно.

Рассказ Сергея Ивановича снова оборвался. С минуту старший молча смотрел в одну точку, а потом вдруг заговорил совсем другим, благоговейным, восхищенным голосом:

– Только знаете, что меня больше всего поразило. Монастырь! Монастырь остался.

– Такой, желто-красный… – напрягла память девочка, воскрешая в памяти картинки и образы из далекого прошлого.

Она помнила. Даже после года, прожитого в стенах Института, девушка прекрасно помнила величественный, прекрасный монастырь на вершине горы, возвышающийся над городом. Каждый день, просыпаясь и выбегая на балкон гостиницы, юная Света видела, как среди напоминающих юбилейные свечи кипарисов поблескивают купола церквей и колокольни. Новоафонский монастырь был великолепен в любое время суток. И вечером, когда его освещало заходящее солнце. И после заката, когда на стремительно чернеющем небе вырисовывались лишь силуэты главного собора и гигантской колокольни. И в лунные ночи, когда стены построек казались серебристыми.

За несколько дней до начала изоляции, когда будущие участники эксперимента вступили за ворота Симоно-Канаитского монастыря, они застыли с открытыми ртами, не в силах сдержать восторга. Они даже забыли про фотоаппараты. Просто стояли, задрав головы, и их юные души трепетали от восхищения.

Мощь и красота, величие и простота, поражающие воображение размеры зданий и их же легкость, воздушность… Поэзия в камне. Застывшая музыка. Ничего подобного не приходилось видеть детям до этого дня. А после – тем более.

Брянцев между тем продолжал говорить:

– Да, это просто чудо. Это невероятно! Все сгорело, а монастырь стоит. Долго колебался, стоит ли лезть на холм. Пока поднимался, много раз пожалел, что решился. Теперь не жалею.

Дорога к храму далась космонавту Брянцеву тяжело. Сказывалась усталость, накопившаяся за время марш-броска через пепелище, оставшееся от города и леса. К концу пути скафандр казался отлитым из бронзы.

Пейзаж, окружавший бредущего к монастырской горе космонавта, был настолько бесприютен и уныл, что в голову Сергею Ивановичу невольно приходили ассоциации с поверхностью другой планеты.

«Как на Луне, блин», – мрачно размышлял Брянцев, ковыляя по давно остывшим головешкам, поднимая в воздух облачка пепла, напоминавшего лунную пыль. Руины зданий, торчавшие из океана золы, выглядели как отроги лунных гор и края кратеров.

Правда, сам Брянцев на Луне не бывал, но фотографий и видеозаписей о спутнике Земли видел на своем веку немало. Единственное отличие новой Земли от Луны состояло в том, что тут было еще мрачнее, еще безотраднее, еще страшнее. На лунном небе, если верить фотографиям американских астронавтов и русских зондов, хотя бы горят звезды. Здесь над головой расстилалась однотонная мутная пелена облаков. От горизонта до горизонта раскинулась противная, тягучая белесая хмарь, настолько унылая и однотонная, что от одного взгляда вверх хотелось повеситься. Казалось, что какой-то безумный волшебник размазал по небу ровным слоем банку серой краски – без комочков, без просветов.

В результате море, омывавшее мертвую пустыню, хоть и освежало этот жутковатый ландшафт, тоже имело пепельно-серый оттенок.

И все же взгляды, что время от времени бросал Брянцев на бескрайнюю морскую гладь, приносили некоторое облегчение. Неживое, оно одно оживляло выжженную пустыню. Все так же, как это было и до катастрофы, катились к берегу бесконечной чередой белые барашки волн. Больше на много миль вокруг не было заметно никакого движения. Лишь тлен и смерть, лишь дымчатая завеса над мертвецами. Уродливое, жуткое пожарище…

Был еще один факт, заставлявший Сергея Ивановича ёжиться от ужаса. Он изо всех сил старался убедить себя, что звуков не слышно просто потому, что герметичный шлем скафандра их не пропускает. Да вот беда, в самом начале экспедиции Брянцев включил внешний динамик, и… Ничего не услышал. Воздух был пуст, как и радиоэфир. Ни единого звука. Полное безмолвие. Лишь со стороны моря доносилось тихо-тихо, на пределе слышимости, как бывает, когда приложишь к уху маленькую раковину, неумолчное рокотание прибоя.

– Это какой-то неправильный мир. Неправильная планета. Неправильные пчелы, – бормотал Сергей Иванович, с трудом шагая вперед.

Новоафонский Симоно-Канаитский мужской монастырь единственный бросал вызов всеобщему запустению. Торжественно, гордо возносились в сумрачные небеса башни и купола. Они гипнотизировали Брянцева, манили к себе, не отпускали, не давали остановиться. Сергей много читал об этом монастыре. Он был такой же, каким они видели его перед началом изоляции, в последний раз выйдя на свежий воздух. Разве что стены храмов немного потемнели от копоти, да под слоем пепла скрылась позолота, но все это были уже мелочи. Монастырь не пострадал, не погиб в адском пламени пожара. И когда Брянцев смотрел на финальную цель пути, душу его наполняла надежда. Он верил: не все еще потеряно, не все пропало.

По костям погибших в ядерном аду людей, по праху, в который обратились животные и растения, по искореженным останкам старого мира шагал все вперед и вперед один из последних людей на земле…

– К тому времени, когда я оказался у дверей главного собора, уже изнемогал от усталости, – рассказывал Брянцев. – Не верилось, что смогу вообще с холма спуститься. Еще я слабо представлял, как попаду внутрь. Но двери собора оказались открыты. Собрав остаток сил, я вошел внутрь, и… Слов нет, чтобы описать то, что я увидел!

– Неужели все разгромили? – лицо Светы потемнело.

– Нет-нет! Наоборот! – замахал руками Сергей Иванович. – Нетронутый стоит! Точно только что покинутый. Я глядел по сторонам, и казалось, что вот сейчас откроются царские врата и выйдет священник. Там тоже пусто и тихо было, как и снаружи. Но это были другая тишина и другая пустота. Так вдруг спокойно стало на душе, и силы вернулись, стоило лишь переступить порог… Что это, если не чудо?

– Господи, помилуй, – шепнула Света, и все перекрестились.

Когда Сергей Иванович начал читать молитвы, дети над ним тихо посмеивались. Спустя пару дней рядом с наставником на колени опустилась Света и начала, неумело крестясь, бормотать: «Отче наш, иже еси на небесех». К исходу первого месяца заточения молился весь экипаж.