Мало того, что по размеру они были побольше любого индюка, так еще и черные. Черные перья, черные гребни, черные ноги. Словом — все черное, словно это не приличная курица, а грач. Да, еще у них завивалась шерсть, будто у барашка. (Чего и сказал-то?! Шерсть у куры, так это курам на смех! Но, как тут по иному сказать, если перья не должны завиваться?)

Пока воспитанник орков недоумевал, его воспитатель, подойдя к курице, отставшей от товарок и, с довольным квохтаньем выклевывающей из трухлявого дерева какого-то таракана, раскрутил свое странное оружие и, запустил шары так, что они обвили обе черные лапы, а потом, ловко потянул на себя добычу. Кажется, ни товарки ничего не заметили, ни сама курица не успела возмутиться, как уже из живой птицы, стала битой дичью.

Отойдя подальше, старый орк отправил молодого собирать хворост, а сам принялся самозабвенно щипать курицу, ловко орудуя одной рукой, а потом принялся разделывать тушку, жарить ее на костре, переворачивая то так, то эдак, посыпая то солью, то какими-то специями (не иначе, вытащил их из своего ящичка со снадобьями?). Вожделенно поглядывая на зарумянившуюся тушку, Буч сказал:

— Курочки хочу, сил нет. Во, где твоя каша!

Да еще и рубанул себя ладонью по горлу, показывая, где у него засела каша!

Данут обиделся:

— Ишь, зажрался. В следующий раз сам будешь готовить. Или, лопай свое сушеное мясо с сухарями.

— Да ладно тебе, — похлопал орк культей по плечу парня. — Кашу ты неплохую варишь, только крупу надо кипятком обдавать, горечь уходит.

Тьфу ты! А ведь, сто раз себе о том говорил, а опять...

— Так и приедается, пшенка-то. Ты меня все время пшенной кашей кормишь. На ветку хочется залезть, зачирикать.

— Мог бы другую крупу взять. Кто тебе мешал? — возмутился Данут.

Хотел в знак протеста сварить кашу, но пшенка и его изрядно достала, а кура так аппетитно пахнет... И рот наполнен слюной, а глазки уже поедают эту великолепную птицу! (И плевать, что у нее и мясо, и кости черные!).

— Так никто не мешал, — согласился Буч, потыкав в куриную тушку ножом. — Во, готова!

Птица, хотя и была огромной, но умяли ее в два счета. Почувствовав приятную тяжесть в животе, Данут решил поговорить.

— Буч, а можно тебя спросить?

— Спрашивай.

— Ну, а если мой вопрос будет тебе неприятен?

— Если вопрос будет неприятен, так и скажу. Но если хочешь поговорить о Слети, мой ответ — нет.

— Что — нет? — оторопел Данут.

— Без разницы — что бы ты не спросил, мой ответ — нет.

Данут с минуту «переваривал» слова старого орка, но, коль скоро о дочери Буча он говорить не хотел (Да что уж там, просто боялся услышать резкость от отца девушки, с которой он был близок.), спросил именно то, что его интересовало:

— Хотел спросить, а каково тебе было в Юдоли? Сверху и снизу лед, а ты должен работать! И так, десять лет?!

— Добавь еще к этому, что на мне были кандалы, а пищу давали только тогда, если ты выполнишь дневную норму, а медь приходилось вырубать вместе со льдом, но в расчеты входила лишь медь. Каждый вечер покойников выносить приходилось. Кто от голода помер, кто от холода, а кто просто руки на себя наложил. И жить трудно, и помирать тяжко.

— Как же ты выжил? — развел Данут руками. — Это ж, уму непостижимо!

— А я льдом любовался, — ответил Буч. Отыскав на куриной ножке немного мяса, с удовольствием принялся его отгрызать.

— Любовался льдом? — растерянно вымолвил Данут, сам выросший среди льда. Ну, не то, чтобы на берегах моря Вотрон круглый год был лед, но с октября по апрель — точно. Лёд — он лед и есть, что на него любоваться?

— Любовался, — подтвердил старый орк. Грустно осмотрев ножку и, не найдя ничего достойного, кинул обгрызенную кость в костер. Посмотрев на Данута, усмехнулся:

— Наши бараки сверху были, а работать каждое утро в ледяные тоннели водили. Так вот, пока шел, я на ледники смотрел. Там ледники — как хрустальные дворцы, а неподалеку — замерзшие водопады! Представляешь? Когда-то вода текла с горных отрогов, а тут вдруг замерзла! Ледяной водопад спускается в ледяное озеро! Ты даже не представляешь, как это красиво! А снег на вершинах? Такой нежный, пушистый. Такого чуда я никогда не встречал.

— М-да... — протянул Данут. Чего-чего, а подобных откровений от старого воина он не ожидал. Скажи кому, что старый Буч любовался льдом — не поверят.

— Я, как мы с каторги убегали, оглянулся в последний раз, понял, что красота меня и спасла. Пока ты в неволе, нужно чем-то голову занимать. Если ты лишь о свободе думаешь, можешь ошибку сделать. Бывало, народ так на волю рвался, что на охрану бросался, или на изгороди, которые маги зачаровывали. Наткнешься на нее, сам в лед превратишься. Хуже, если ты себя жалеть начинаешь. От жалости к самому себе недалеко от отчаяния, а отчаянье — первый шаг к смерти. Поэтому, коли тебя в тюрьму посадят — тьфу, тьфу, ты думай, как на волю выйти, и чем еще свое время занять.

— А как ты с каторги убежал? — заинтересовался Данут. — Разве тебя не выкупили, или не обменяли?

— Ну, скажешь тоже! — усмехнулся Буч. — Выкупали и выменивали лишь фолков да гоблинов. Как сейчас помню — фолка оценивали в двадцать векшей. На каторге все расы были — и фолки, и мы, и гномы, даже один гоблин. Его семья выкупить хотела, но за него цену заломили — тысячу векшей! По тем временам — несусветные деньги. А мы, да гворны, никогда никого не выкупали и не выменивали. Я бы сам себе горло порвал, если бы мне такое предложили. Мы с друзьями побег пять лет готовили — оружие припасали, еду. Гворны, они ж очень рукастые, что хочешь сделают. Кирки да лопаты охрана каждый день проверяла, а гномы из кусочков руды ключи сотворили, кандалы поснимали. А кандалами, ими можно как боевым цепом работать! Смотрели — как у фолков посты устроены, сколько охраны. Ну, а потом, как водится — взбунтовались, кандалы сняли, охрану перерезали. Восстало нас около тысячи — половину охрана перебила. Потом, конечно же, нас