— Хорошо, Стиффениис. Видите, на какой зыбкой почве мы находимся? У нас нет надежного руководства. Мы должны воспользоваться данными собственного зрения, довериться сделанным нами же наблюдениям и попытаться прийти к тем логическим выводам, которые они нам подсказывают. В этом и будет заключаться наш метод.

— Возможно, удар был нанесен сверху? — предположил я. — В момент смерти он смотрел вверх.

Кант издал одобрительный возглас.

— Удар был нанесен сверху или сзади? Пока мы не можем сказать наверняка, но не допустим, чтобы нас отвлекал упомянутый вопрос. Ну а теперь взгляните на нос, Стиффениис! Что вы можете заключить, глядя на него? — провозгласил он, однако не стал дожидаться ответа. — Что он длинен, тонок и не отмечен ничем выдающимся? Значит, переходим ко рту. Попробуйте описать его.

— Он открыт, — неуверенно начал я.

— Широко открыт?

— Не очень, — ответил я.

— Вы бы заключили, что он кричал в момент смерти?

В выражении лица самого Канта сквозило нечто отталкивающее, отчего я невольно содрогнулся. На какое-то мгновение у меня возникло головокружение, и мне показалось, что я сейчас потеряю сознание.

— Кричал, сударь? — словно эхо повторил я.

— Приоткрытый рот свидетельствует о том, что он кричал в момент, когда его настигла смерть, не так ли?

Я сделал над собой усилие и взглянул на голову более пристально.

— Нет, сударь, я бы так не сказал. Напротив, я бы заключил, что он не кричал.

— И что в таком случае он делал? Какой звук исторгли его уста?

— Возглас удивления? Вздох?

— А не возникла бы у вас мысль, что имело место нечто в высшей степени исключительное и страшное, что и вызвало подобное выражение лица? — продолжал Кант.

— Нет, сударь.

— И я соглашусь с вами. А теперь, Стиффениис, перейдем к причине смерти. Можете вы высказать какое-либо предположение относительно того, что послужило непосредственной причиной смерти?

— На самом лице нет никаких обезображивающих ран, — неуверенно произнес я. — А на теле находили какие-либо следы ударов?

— Тело нас не интересует. Голова, только голова должна нам все рассказать. Поверните сосуд, сержант.

Лампы отбрасывали болезненный желтушный свет на голову, лениво покачивавшуюся в мутной жидкости.

— Вот, посмотрите, Стиффениис. Здесь, в самом низу черепа. Ни малейших признаков сопротивления. Орудие преступления вошло, словно горячий нож в сало. Но это был не нож…

С вышеприведенных слов я и начал свое повествование. В то время я намеревался воздать хвалу невероятной многосторонности гения Иммануила Канта и надеялся отразить также и собственный скромный вклад в раскрытие той тайны, что держала в мрачных тисках весь Кенигсберг. Процитированные мною слова знаменовали первый ясный знак на уже тщательно проторенном для меня пути, который вел в лабиринт нравственного распада, коварства и порока.

— Видите? — Кант наклонился поближе и указал пальцем. — Вот место роковой раны. Смерть наступила быстро и внезапно. Не было никакого сильного удара, ведь признаки серьезного повреждения тканей отсутствуют. Нечто заточенное и с острым концом вошло в горло Коннена, и он умер, стоя на коленях, так и не поняв, что произошло. Эта едва заметная отметина — единственное свидетельство нападения.

Он помолчал немного, словно для того, чтобы придать еще большую значимость тому, что собирался сказать.

— Если я вас правильно понял, среди множества различных инструментов, которыми, по его словам, пользовался Ульрих Тотц для совершения преступлений, нет никаких упоминаний об орудии, которое могло бы оставить подобные следы. — Он резко перевел на меня свой пронзительный взгляд, и я ощутил, как меня охватывает мучительная дурнота, словно я сам только что получил страшный удар в голову. — Кох, поставьте сюда какой-нибудь другой сосуд. Берите любой. — Голос Канта дрожал от волнения, когда он взял ближайший светильник и поднес его к следующей отрезанной голове. — Тот же след мы находим и здесь, — сказал он, постукивая пальцем по стеклу. — Теперь вы видите?

Задняя часть черепа Паулы Анны Бруннер была обрита, длинные рыжие волосы остались только на макушке и по бокам. С моей точки зрения — точки зрения еще довольно молодого человека, — было что-то отвратительное в подобном надругательстве. Обнаженность женского черепа каким-то образом невольно наводила на мысль о тайном насилии, которое и стало причиной ее смерти.

— Подобная отметина имеется и на шее Тифферха, — заключил Кант без дальнейших комментариев, а потом со вздохом добавил: — Если бы вы вчера остались немного дольше и проследили за работой Вигилантиуса, то сразу поняли бы, что Морика убил совсем не тот человек, которого мы все здесь ищем. Хозяин гостиницы — не тот убийца, за которым мы охотимся.

— Это все работа Вигилантиуса? — спросил я шепотом.

Мне показалось, что в тусклом свете я разглядел на возбужденном лице Канта выражение удовлетворения.

— Доктор — настоящие crume de la crème[17]европейского сообщества анатомов! — с гордостью подтвердил он мою догадку, так, словно сам лично проделал отвратительную работу.

У меня перед глазами проскользнула вкрадчивая улыбка некроманта. Теперь она приобрела новый и значительно более зловещий смысл. «Возможно, вы и закончили здесь свои дела, сударь, — сказал он презрительно прошлой ночью. — Но мне нужно кое-что еще завершить».

Я представил, как Вигилантиус извлекает инструменты из-под широкой мантии. А кстати, какие именно? Острые ножи, медицинскую пилу, заостренные скальпели… Затем склоняется над анатомическим столом и с жадностью набрасывается на труп, безжалостно полосуя на части беспомощные останки адвоката Тифферха.

Неумеренные хвалы, воздаваемые Кантом в адрес этого человека, вывели меня из себя.

— Еще одно доказательство в пользу того, что Вигилантиус — циничный шарлатан, сударь. Ему не было никакой нужды спрашивать душу убитого о том, каким образом несчастный отправился на тот свет, потому что он уже знал ответ на свой вопрос!

Кант слегка коснулся моей руки, пытаясь меня успокоить.

— Вы не правы, Стиффениис. Доктор еще до первого вскрытия высказал предположение — правда, в свойственной ему излишне театральной и несколько безвкусной манере, — что причину смерти следует искать у основания черепа покойного. Труп уже беседовал с ним. Вскрытие он проводил потом.

Труп беседовал?

— Профессор Кант… — сделал я попытку протестовать.

— Но как вы догадались, сударь?

Вопрос Коха прозвучал для нас обоих неожиданно.

— Простите меня, профессор Кант, — сказал сержант и покраснел от смущения, — я не хотел прерывать ваших размышлений, однако я немного удивлен. Каким образом вам удалось так быстро понять значение убийства Яна Коннена? В то время еще никто не мог предположить, что за ним последуют похожие преступления.