Слышно в каюте, как дышит огромная Волга, Звезды погасли над нами — одна за другой. Ветер притих на рассвете, усталый и волглый, Слышится, ранняя птица кричит за рекой. Гость из далеких краев на реке этой светлой, Долго смотрю я на волжской волны синеву. Как стосковался по родине я и по ветру, — Хочется мне, чтоб летел этот ветер в Литву… Пусть он услышит загубленных братьев стенанья… Так далеки до родимой Литвы расстоянья! В голосе чайки мне слышится отзвук мольбы. Всюду туманов развешены сизые сети. Волга! Ты морем широким встаешь на рассвете — Песня народа и образ народной борьбы[10].

Выходя на палубу, я каждый раз видел, что татарка сидит и смотрит вдаль. Частенько перед ней стоял подвыпивший парень и пытался заговорить. Потом поделился со мной, что страшно влюбился в эту татарочку, и спрашивал:

— Как по-вашему, можно признаться ей в любви?

Парень с виду был нахальный, без одного зуба, веснушчатый. На следующее утро он снова подошел ко мне и сказал, что получил отказ и поэтому запил. А девушка вечером сошла с парохода на крохотной пристани, скромно кивнув мне, своему случайному знакомому.

К Казани мы подошли утром. Я радовался, что попал в город, о котором много знал из книг. Здесь когда-то учились Ленин и Лев Толстой. И не только они. Здесь прошел жизненные университеты Максим Горький — я сам переводил знаменитую его книгу «Мои университеты», действие которой большей частью происходит в Казани. Я даже обнаружил мемориальную доску — тут когда-то находилась пекарня, в которой работал будущий писатель… А наши братья Юшкявичюсы, Антанас и Йонас{132}, тоже жили когда-то здесь, и даже их знаменитые сборники песен изданы во время запрета литовской печати не где-нибудь, а в Казани[11]… Город показался мне каким-то запущенным: выщербленные тротуары, давно не крашенные дома. Бросились в глаза кремлевская башня и несколько мечетей. Чувствовалось, что это большой портовый город, куда по водным путям и по железной дороге каждый день прибывают и уезжают сотни, а то и тысячи людей… Наверное, потому, что не Казань меня сейчас заботила, не ее архитектура и история, я мало интересовался городом, в который попал впервые…

Расхаживая по базару, я увидел вчерашнего влюбленного. Глаз подбит, рука на перевязи. Узнав меня, пожаловался, что вот напился из-за несчастной любви и повздорил с какими-то «хулиганами». У каждого были свои беды…

Место я получил в гостинице в одной комнате с пожилым человеком, который представился ленинградцем. Он был похож на артиста или конферансье. Плешивый, с выразительным бритым лицом, в белоснежной (в такое-то время!) сорочке… Наутро я вышел в город, чтобы разузнать, как добраться до столицы Удмуртской Автономной Республики Ижевска. Вернувшись в гостиницу, застал в номере целую толпу красивых и элегантных женщин — «артист» вынимал из чемодана флакончики с духами, а женщины доставали из модных сумочек деньги и платили за покупку. При виде постороннего человека дамочки улетучились. «Артист» проводил их поклонами, каждую величая по имени и отчеству, а мне сказал:

— Хороши, правда? Красивые женщины, изволите знать, это моя слабость…

— Кто они такие? — не выдержав, спросил я.

— Ленинградки, эвакуированные… Несчастные женщины… И я, чем могу, облегчаю их печальную жизнь в этом проклятом городе… А с Севастополем плохо дело, вы слышали? Там, говорят, ничуть не веселее, чем в мае месяце в Керчи и Харькове. Как по-вашему, когда все это кончится?

Я ответил, что никаких сведений у меня, увы, нет. Знаю лишь то, что и все, кто читает газеты и слушает радио… По выражению его лица было видно, что он во мне разочаровался, — он полагал, что я, как житель Прибалтики, обо всем прекрасно информирован…

Из Казани дальше я уехал на поезде. Фронт далеко, поэтому и поезда ходили нормально, в вагоне у меня было сидячее место. Никто здесь не боялся налетов немецкой авиации, люди казались веселее, хотя и здесь разговор шел о войне, о мужьях, ушедших на фронт и не присылающих писем, об отоваривании карточек и прочих невеселых буднях. Я смотрел из окна поезда, и чем дальше, тем сильнее меня охватывали удивление, вера и даже радость. На каждом километре, всюду, по обеим сторонам железной дороги, в лесах и перелесках, виднелись военные лагеря — недавно выстроенные бараки, палатки, целые городки. Всюду идет учебная стрельба, маневры. С аэродромов поднимаются и снова садятся самолеты. Кое-где было видно, как они стреляют по специальным мишеням. Под брезентом стояли новые грузовики, торчали дула зенитных орудий. И такое множество всей этой техники!

Под вечер я оказался в Ижевске, в предгорьях Урала. Я смотрел на город с удивлением и гордостью. Десять лет назад это было еще большое село. Теперь в центре стоят высокие, шестиэтажные дома, улицы и площади асфальтированы, хотя поодаль от центра еще тянутся километрами деревянные домишки, одни красивые, с резными наличниками, другие ветхие. Здесь старое сражалось с новым, и видна была воочию победа нового…

Гуляя по улицам города или отдыхая на скамеечке в парке, я все время слышал сильную орудийную пальбу. Изредка неподалеку трещали пулеметы. В городе находились оружейные заводы, их продукция сразу же испытывалась. Эти звуки войны не только не пугали, но, напротив, успокаивали…

Я получил ночлег в сравнительно приличной новой гостинице. Обстановка, правда, случайная: железные койки, вместо стульев табуретки. Но все это неважно — можно было выспаться на чистом белье и отдохнуть. На других койках уже лежали два соседа. Один жаловался, что у него в парке вытащили деньги и документы. Человек (он