«Город кажется военным: патрули, милиция. Масса в сером, всюду чувствуется прифронтовая полоса. Кое-где очереди за продуктами. Когда я подходил к улице Воровского, к Литовскому постпредству, то встретил Й. Шимкуса. Он схватил мой чемодан и отнес до дома. Здесь оказались: Антанас (Венцлова), Корсакас, Гира, Зиманас, Вайшнорас{129}, Баужа, Пакарклис, Лауринайтис{130}, Снечкус, Гедвилас, Палецкис, Грегораускас{131}, Балтушис и много других. Все они живут в доме нашего Постпредства. У всех неплохие условия. В первую ночь спал в комнате Палецкиса, на отдельной кушетке. Я не знаю, останусь ли здесь надолго, потому что приехавший из дивизии (на автомобиле) Гира зовет меня в Балахну, к воинам, где, мол, тоже хорошие условия, можно писать, работать и где витает чистый литовский дух, потому что там слышна литовская речь и родная песня. Ехать-то я туда поеду, но не как солдат, а как писатель, буду собирать материал о тех, кто участвовал в боях. Посижу там месячишко, не больше, а потом снова в Москву. Вообще-то здесь неплохо и живется совсем сносно, если не обращать внимания на то, что фронт близко и немец каждой ночью может сыпануть на головы бомбы. Однако в последнее время о бомбежках ничего не слышно. Немецкие самолеты к Москве не подпускают».

Пятрас много рассказывал об Алма-Ате, о ее красоте и садах, о недалеких горах Ала-Тау, об ишаках и других диковинках Азии. С юмором он рассказывал о некоторых своих новых знакомствах, особенно со знаменитым казахским певцом Джамбулом, которому тогда уже было почти сто лет.

— Как-то сижу я в Казахском Союзе писателей и беседую с секретарем. Вдруг секретарь вскакивает взволнованно с места — под окнами остановился ишак, а на ишаке сидит старый-престарый человек небольшого роста, в круглой меховой шапке. Позвав кого-то, секретарь выбежал на улицу, и они помогли старику слезть с ишака. Ввели в помещение. Я сразу понял, что почетный гость не кто иной, как прославленный акын Джамбул. Я поднялся. Секретарь начал меня представлять Джамбулу, а тот на своем языке тоненьким голоском произнес нечто невразумительное. Это, наверное, должно было означать: «Очень приятно…» Познакомившись со знаменитым степным поэтом, я снова сел на диван, а секретарь усадил Джамбула рядом со мной, чтобы мы потолковали. Так как Джамбул не владел ни русским, ни литовским, а я — казахским, то поговорить нам не удалось. Секретарь, оставив нас, куда-то вышел. Вскоре я почувствовал, как голова поэта в меховой шапке склонилась мне на плечо… Поэт тихонько похрапывал — он спокойно заснул. А я не смел шевельнуться, — для меня большая честь, что на плече Пятраса Цвирки покоится голова великого певца Азии…

С юмором Пятрас рассказывал и о некоторых наших эвакуированных.

— Я хорошо знал в Алма-Ате любезного Повиласа Пакарклиса, — говорил Пятрас. — И всегда удивлялся его запасливости. Вы себе только представьте, он еще с самого Каунаса возит с собой горшок с маслом и все его не начинает, все ждет более тяжелых дней… Вообще продукты он носит в карманах. И не удивляйтесь, если услышите там подозрительный шорох, — в карманах у Пакарклиса завелись мыши…

Да, нашего Пятраса не изменили военные тяготы. После долгой дороги он казался усталым, бледным, но, как всегда, острил…

Когда мы остались вдвоем, он стал говорить о Литве, об оставшемся там сыне, о Верхней Фреде и о своей родной деревне Клангяй. Рассказывал, что его постоянно мучают кошмары, а в них — все время Литва, берега Немана, близкие…

Рассказывал Пятрас и о своем намерении поехать в Соединенные Штаты Америки, где, как ему казалось, он был бы полезней, чем здесь. Он уже связался с тамошними прогрессивными литовцами, кроме того, писал и в соответствующие московские учреждения. Идею Пятраса не одобрили.

Несколько дней спустя Пятрас уехал из Москвы в Балахну. Оттуда он писал жене:

«Здесь я нашел много знакомых… Городок небольшой, над Волгой. Странно, что, приехав сюда, слышишь только литовские песни, на каждом шагу раздается только литовская речь. Идешь вечером и слышишь, как где-то за Волгой звенит «Кормил я коня» или «Зеленый пион». Чувствуешь себя как в Литве. Командиры тоже в большинстве своем литовцы. Я получил отдельную комнату и собираюсь поработать».

Письма Пятраса Цвирки жене опубликованы, но, пожалуй, стоит лишний раз напомнить о некоторых из них, потому что они хорошо показывают условия и настроения, которыми мы все жили.

16 апреля Пятрас писал:

«Несколько дней назад сюда приехал из Москвы Антанас и Корсакас. Побудут дней десять и вернутся в Москву. Я скорей всего дождусь, пока наша часть не уйдет на фронт. Сегодня у нас был литературный вечер. Антанас с Корсакасом читали стихи, Сташкевичюте пела, а я прочитал сказку о немце-обжоре».

А вот письмо от 14 мая:

«Мы, здешние писатели, не сидим сложа руки: работаем, пишем. Недавно издали первый номер литературного журнала на литовском языке. Он называется «Пяргале». Инициатором и организатором этого журнала можно считать меня. Вскоре выйдет и второй номер. Я много печатаюсь. Палецкису, Гедвиласу и другим особенно понравились мои новые рассказы. Когда выйдет второй номер, я тебе пошлю. Там увидишь и продолжение моего «Франка Крука».

Дня через три-четыре я уезжаю в Москву, где и останусь. Надеюсь, что в недалеком будущем приеду в Алма-Ату».

Пробыв в Балахне больше, чем собирался, в конце июня Пятрас снова приехал в Москву. Отсюда он сообщил жене:

«Наше правительство решило организовать художественную бригаду. Она будет представлять литовских исполнителей и сбережет от превратностей войны наших людей искусства. Собираются привлечь к этой бригаде Сташкевичюте, певца Мариёшюса, художников — тебя, Юркунаса, некоторых музыкантов и поселить их где-нибудь в Ярославле или Иванове, Латыши и эстонцы уже имеют такие бригады».

«В Москве пока царит необыкновенное спокойствие, — писал он 6 июня. — Правда, уже три вечера подряд была тревога, и дирекция гостиницы загоняла нас в убежище. Вчера, когда объявили тревогу, я был в городе, и пришлось забраться в метро. Но немцев не подпустили к городу. Три дня назад,