– Да, – сказала она.

Полковник крепче сжал ее руку, отвечая.

– В сущности, мы – два русских человека, заблудившихся в ночи, – сказал он. – И больше ничего. А это – не причина для трагедии. Когда-то неизбежно наступит утро. Вот и все.

Шесть лет войны сделали его философом…

«Гарфард» приближался к тому участку дороги у моста через совсем узкую здесь, но бурную Альму, где слева разбросаны сакли небольшой татарской деревушки и станции Альмы, а справа, за рощей, притаилось довольно значительное село Куртыймес, которое еще в мирные годы пользовалось дурной славой. И не потому пользовалось, что жили там какие-либо лихие разбойники: просто место было уж больно удобное для тех, кто склонен был пограбить проезжающих и скрыться в горах.

Еще три года назад здесь были расположены большие имения с садами и виноградниками, сейчас же все заросло и одичало.

Из-за многочисленных поворотов фонари машины освещали путь не далее чем на двадцать метров. Шофер снизил скорость. И все равно машина чуть не наехала на брошенные посреди дороги куски изгороди с торчащими из них длинными острыми гвоздями.

Пришлось остановиться. Барсук положил руку на кобуру и даже отстегнул ее, но вытаскивать револьвер не стал, зная, что спешить со стрельбой в иных обстоятельствах еще более опасно, чем медлить.

– Выключи огни, – скомандовал полковник.

Через некоторое время, когда глаза привыкли к темноте и стал ощутим блеклый лиловый свет, исходящий от июньского неба, и Наташа и Владислав увидели несколько человеческих фигур, которые, держа винтовки наизготове, приближались к автомобилю. Барсук сразу, навскидку, определил, что их окружают человек восемь – десять, а остальные наверняка скрываются в кустах, ожидая дальнейших событий. Начинать стрельбу было нелепо. Будь он один, он приказал бы шоферу ехать через изгородь и принялся бы отстреливаться, надеясь на удачу, но подвергать смертельному риску Наташу полковник был не вправе. Хотя он и не мог сказать заранее, что лучше: попасть ей живой в руки бандитов или оказаться с простреленной головой. О себе в эти мгновения он не думал.

Втайне Барсук надеялся, что эта группа – остаток приверженцев знаменитого капитана Орлова, крымского Катилины, который в отчаянном своем заговоре выступил против Врангеля, намереваясь свергнуть диктатуру барона, но был разбит и бежал в горы. Орловцы не трогали офицеров-фронтовиков, и к женщинам тоже относились с достаточной почтительностью. Если не были пьяны.

– Гляди, Семен Алексеевич, офицер! – восторженно воскликнул совсем молодой, звонкоголосый партизан.

Вспыхнул свет самодельной копотной зажигалки, в щеку Барсука уперся холодный ствол карабина. Тот, кого называли Семеном Алексеевичем, заглянул в машину. Лицо его было в тени. Но вот свет зажигалки метнулся к девушке.

– Наташа? – удивился Красильников.

– Семен Алексеевич!

Хлопцы вокруг загомонили, явно довольные происшествием.

– Гляди ты, комендор знакомую графиню встрел! Вместе на крейсере катались?

– Тихо! – скомандовал Красильников.

Хлопцы примолкли, только кто-то из темноты пробурчал:

– Раз знакомая – нехай едет дальше, а офицерика – сюда.

Красильников еще раз прикрикнул на партизан. Все это были воспитанники Мокроусова, в большинстве своем анархисты, и обуздывать их новоиспеченному командиру давалось не так-то легко.

– Кто он такой? – спросил Красильников у Наташи, указывая на Барсука-Недзвецкого.

Наташа подумала, что в двух словах правду не изложить, да и не надо. Никто не поймет. И она сказала, волнуясь, что голос может выдать ее:

– Это – наш человек, хотя на нем форма полковника. Он переправляет меня из Севастополя к линии фронта и дальше – к своим.

Красильников не сразу ответил. Постукивая пистолетом о край открытой дверцы, соображал.

– А может, не надо ничего усложнять, – наконец сказал он. – Если – наш, машину с горы, а сами – в отряд!

– Он не может, Семен Алексеевич, – твердо произнесла Наташа. – Ему надо еще успеть вернуться!

– Ну и пускай едет! А ты – с нами! – предложил Красильников.

Ах, милый, добрый Семен Алексеевич! Если б ты только знал, что творилось сейчас у Наташи в душе! И в самом деле, это был бы лучший вариант: он уезжает, она спасла его, и таким образом они как бы квиты. И она остается у своих. Но сердце противилось этому. Бросить, предать?..

А Барсук вел себя отменно. Откинувшись на сиденье, он не смотрел по сторонам. Лицо его было спокойно.

Больше всего Наташа опасалась, что Красильников отзовет ее в сторону и начнет расспрашивать подробности. Сможет ли она тогда – глядя ему в глаза – скрыть свою ложь?

– Ну ладно. Тебе, Наталья, виднее, – сказал Семен Алексеевич, решив, что если и есть у Наташи какая-то тайна, то это ее тайна, личная, и скомандовал партизанам: – Скиньте, хлопчики, доски с дороги! Хай едут!

Хлопцы повиновались неохотно. Второй такой случай, знали они, может за эту ночь больше и не подвернуться. Офицер-то какой! Полковник! Весь в орденах и нашивках. В отряде Мокроусова офицеров, даже саму форму с погонами, ненавидели люто. Немало золотопогонников покидал легендарный Мокроус в крымские провалы и ущелья.

– До встречи, Наталья! – сказал Красильников.

«До встречи…» А где они свидятся? Когда?

Какое-то время ехали молча. Вскоре должны были показаться огни Симферополя.

– Теперь мы квиты, Наталья Ивановна, – сказал Барсук. – Я понял, у вас своя жизнь, и мне в нее не заглянуть. Если хотите, можете оставить меня там, где вам удобно. Разные, видать, у нас пути.

– Какие уж там разные, – ответила Наташа. – Это теперь-то?

Она прижалась плечом к офицерскому френчу Владислава. Так ей было теплее, уютнее и надежнее. Наступал рассвет, когда на Яйле дует прохладный ветерок.

На въезде в Симферополь их остановил и проверил патруль. Бумаги Барсука были в полном порядке, а Наташины никто и смотреть не стал. Патрули знали, что фронтовики часто возят с собой на фронт барышень. Потом устраивают их вестовыми, кухарками, медсестрами. У них были на то права. Права людей, которые каждый день ходят под пули или в штыковые атаки. Не прошло и месяца наступления, а половина офицерского состава врангелевской армии уже выбыла. А впереди еще долгие месяцы боев.

– Красивая барышня, – сказал молодой, чубатый патрульный. – У полковника губа не дура. На автомобиле, видишь ты!

– Чему завидуешь, Никита? – укоризненно спросил сивоусый, понимающий разницу между тыловой и фронтовой жизнью.

После всего пережитого Наташа отнеслась к проверке весьма спокойно. Ей было все равно. Старой жизни уже не воротишь, а от новой не отворотишься.

Великое дело во время вселенских катаклизмов керосин. Не было бы его – и стояли бы они на каких-нибудь заросших бурьяном запасных путях не слишком далеко от Харькова. Несмотря на их грозные мандаты и не менее строгие предписания. Гольдман усвоил это хорошо и, видимо, давно. Едва загоняли их на запасные пути, как он брал с собой бальзамочку на несколько литров и шел к дежурному по станции или иному железнодорожному начальству.