Он пнул трухлявый пенек.

– З-зачем тебе столько к-косичек на голове? – спросила минуту спустя порченая, назвавшаяся Эллой.

– Для яркости, – пояснил Липкуд, оттирая ткань мхом. – Ну и для истории. Я всем говорю, что всякая в меня влюбленная девица дарит мне ленту или отрезает от платья лоскут в знак вечной любви, а я вплетаю подарок в волосы.

– Это п-правда? – удивилась девочка, помогая чистить кафтан.

– Да нет, конечно. Зато народ смеется и запоминает меня.

На деле после визита певуна в какую-нибудь деревню каждая третья селянка, собирая вещи с бельевой веревки, ругала на чем свет стоит болвана, подрезавшего подол ее юбки или утянувшего корсетный шнурок. Липкуд никогда не пользовался успехом у женщин, но щеки от их дальнобойной брани горели так, что ягоды на румяна можно было не давить.

– Слушай, ну хватит уже за мной ходить! – взмолился Косичка, когда они выбрались из леса. – Я плохой! Ясно? Плохой я! Не ходи за мной.

– Я все равно п-пойду, – прищурилась Элла, кутаясь в облезлый платок.

Липкуд застонал.

– О, все беды мира на мою рыжую голову! Ты понимаешь, что мне тебя даже кормить нечем? У меня денег нет!

– А я п-песни петь умею, – сказала Элла. – Д-давай будем вместе петь, м-может, нас накормят. Меня иногда кормят з-за это.

– Да ты же заика! Какая из тебя п-певунья? – передразнил Косичка.

– К-когда пою, н-не заикаюсь, – смущенно буркнула Элла.

Липкуд раздраженно вздохнул и зашагал дальше. Прохлада ночи скрадывала запахи. Меньше била в нос торфяная вонь, терпкий аромат вереска стал едва различим. Певуну хотелось скорее добраться до города. Он не любил темное время суток, если только не проводил его в питейных домах среди шума, потных людей и раскаленных жаровен. Ночью все умирало: не катили по дорогам резвые повозки, молчали птицы, не гудели над лилово-фиолетовыми куртинами пчелы. Мир выцветал и затихал до утра.

Элла вдруг остановилась, посмотрела на небо и застыла в восхищении. Ореол серебристых волос, выбившихся из косы, взвивался над ней тонкой паутинкой. В глазах отражались звездные россыпи.

– К-как красиво… – прошептала девочка.

Липкуд тоже залюбовался. Теплое чувство прошлось по сердцу, возвращая воспоминания детства. Какой восторг вызывали у него эти подвешенные над головой драгоценности! Сколько раз он мечтал о крыльях, чтобы подняться в самую высь и собрать все до единого каменья. Половину подарить матушке – пусть украсит себе платье и не завидует соседкам. Другую обменять на леденцы и раздать ребятам в округе. Тогда они точно захотят дружить с коротышкой Липкудом.

С утра до вечера Косичка бегал за гусями и собирал, а то и дергал перья, варил клей, от которого не раз приходилось кромсать слипшиеся лохмы, и плел корзину, такую огромную, что умещался в ней целиком. Потом перья пылились на дороге, клей буграми застыл на стенках котелка, а корзину для сбора звезд продали. Все ушло, лишь вдохновение, ласковое и безмятежное, осталось с Липкудом на всю жизнь.

Жался к ногам сонный вереск, дыхание ночи расстилалось туманом. Звезды, словно тысячи зрителей с огоньками в руках, расселись на невидимых трибунах и наблюдали за Липкудом. Он оглядел простор и запел протяжно, волнительно, с придыханием:

На втором куплете к нему присоединилась Элла. Она пела выше и тоньше, но хорошо попадала в мелодию и действительно не заикалась.

Липкуд замолк и продолжил идти в абсолютном молчании. Слова могли спугнуть воцарившийся в душе покой.

– Когда зайдем в город, ни с кем не разговаривай, – сказал он вдруг, сделавшись очень решительным.

– П-почему?

– Я придумал, как нам еды раздобыть на двоих. Терпеть не могу лишние проблемы, но мы с тобой так ноги протянем, вот и молчи. Поняла меня?

Элла кивнула, потом сказала:

– У тебя к-красивый голос. Я л-летела вместе с ним.

– А у тебя голос такой, как будто ты все время заикаешься.

– Н-не смешно…

– Полезай сюда.

Липкуд распахнул кафтан, в котором поместилось бы еще двое, укутал и приобнял Эллу. Идти стало неудобно, зато девчонка пригрелась и притихла. Сиамскими близнецами они добрели до главных ворот и двинулись в сторону питейного дома.

В нос ударил умопомрачительный запах жареного мяса с луком и дымный аромат овсяных лепешек. Тишина сменилась бойкими криками торговцев, визгом ребятишек, скворчанием жира на углях, чавканьем, чмоканьем, звоном.

Славный город Папария сверкал разноцветьем огней. Казалось, в небе над ним кто-то проделал дыру, и оттуда высыпалась целая куча звезд. Люди поймали их, закатали в банки и выставили у домов. Улицы были теплыми, уютными и праздничными. Мерно таяли за цветным стеклом свечи. Как и всегда перед затмением, горожане жгли их ночь напролет. При свете ламп гуляли, торговали, шумно ссорились. Они выспятся после – в чернодень, а пока в городе бурлила жизнь.

Липкуд и Элла влились в шумный поток и без труда пробрались к большому зданию из желтоватого камня с окнами в виде виноградных гроздей. Крошечные круглые стекла разных оттенков синего лепились друг к другу, следуя задумке неизвестного мастера. Над ними зеленели настоящие лозы. Усики цеплялись за трещинки и шероховатости кладки, тянулись к самой крыше, увивали прямоугольные колонны возле крыльца.

Липкуд шумно выдохнул, толкнул дверь и вошел. Внутри было жарко и дымно, стояли в три ряда выскобленные столы. Впереди терялась в темноте лестница, ведущая на второй этаж. Там обыкновенно ночевали заезжие или совсем уж пьяные, если имелась в кармане деньга.

Липкуд окинул взглядом залу и отыскал нужного человека. Старина Гвен ничуть не изменился. Все такой же лысый и важный. Он стоял за стойкой, с озабоченным видом гоняя камни на счетах, и не обратил внимания на нового постояльца, пока не почуял исходящую от него вонь. Все головы повернулись в сторону Косички. Люди зажимали носы и морщились. Гвен приставил к лицу крепко надушенный платок. От яростного взгляда певуну захотелось бежать куда подальше, но он пересилил страх и направился прямиком к хозяину.