колхозном строительстве.

Борцы с политической корректностью из числа граждански озабоченных предъявляют еще два довода. Один взывает к современности, другой — к истории. Защита прав меньшинств — чушь собачья перед лицом Зюганова, — полагают они. Зря полагают. Зюганов плох только тем, что не признает прав меньшинств, все остальное, включая национализацию, коллективизацию и культурную революцию, — простой результат этого главного свойства. Коммунист, не коммунист Зюганов — это мелкие подробности. Он — общинник. Будь иначе, Зюганов звался бы Квасневским и был бы нежным и румяным. Второй довод, так сказать, культурологический. Россия с ее глобальностью и всемирностью, с ее безоглядностью и бескрайними просторами не умеет все методично разделять и тем паче разумно лицемерить. Русскому человеку мир дан в совокупности вещей иявлений, ичаяние заветного всепронизывающего единства проходит через всю оте — чественную историю. Русский человек может призвать милость к падшим, но это от широты души, а не из цивилизованного расчета. Но Пушкин, призвавший милость к падшим, написал «Медного всадника». И Евгений бедный, бормочущий «ужо тебе» всепронизывающему единству, — первый русский человек — слон, а сама поэма — декларативный образчик европейского лицемерия, как ее ни трактуй: в любом случае трагедия Евгения не отменяет гимна Петербургу, как сам гимн не умаляет ужаса наводнения. «Красуйся, град Петров, и стой неколебимо, как Россия» и «Там безумца моего похоронили ради Бога» разделены самым методичным образом: словно речь идет не об одном и том же месте. В конце концов, отечественная традиция богаче, чем думают ее ревнители, и каждый в ней может обрести свое: кто — маршала Жукова, кто — генерала Власова, кто — Игоря Талькова с Иоанном Кронштадтским, а кто — Пушкина А. С.

Франс Хальс. «Малле Баббе»

«Я только пискнула в искусстве»

«Сострадание — самое близкое мне чувство в жизни». Эти слова незадолго перед смертью твердо и осмысленно произнесла не схимница — подвижница, не великая отшельница, не бабушка из гончаровского «Обрыва» и, тем более, не благородная мать семейства из рядовой мелодрамы, а актерка, фиглярка, кривляка — женщина, смеявшаяся, что познала все виды любви, кроме скотоложества, для которой паясничанье стало не только профессией, а смыслом, образом и, главное, оправданием всего ее существования. Сегодня бы ей исполнилось 100 лет.

Анна Ахматова была, может быть, не последним поэтом вообще, как она сама считала, но последним, кто не стеснялся открытого пафоса.

И если когда — нибудь в этой стране

Поставить задумают памятник мне,

— так после нее уже никто не осмеливался писать. Даже куда более скромные, прекрасные стихи о смерти:

И кажется такой нетрудной,

Белея в чаще изумрудной,

Дорога, не скажу куда…

— казались многим ее друзьям — современникам чуть — чуть избыточно величавыми. Ахматова сама это отлично понимала. Анекдот, согласно которому она, ища в незнакомой квартире сортир, спросила: «Где тут у вас дорога, не скажу куда?», — если и выдуман, то весьма правдоподобно. Ерничанье и постоянная самоирония — вовсе не изобретение новейшей журналистики, как сейчас почему — то думают. Это родовое свойство культуры модерна (поколение Ахматовой) и особенно культуры, выросшей на модерне (поколение Раневской). И тем и другим шестидесятнические «искренность» и «правда» были вполне и абсолютно чужды. И те и другие знали, что XX век скомпрометировал любой пафос. И отныне высокая эмоция, чтобы быть убедительной, должна выглядеть нарочито заниженной, добродетель, чтобы быть действенной, — прикинуться пороком (смешным, конечно, а не демоническим, иначе получится опять высокопарно и фальшиво).

Между порядочными, интеллигентными людьми самым большим грехом признавалось ханжество. «Живите — ка смеясь» — стало не лучшим, а оптимальным советом, единственным выходом из всех тягостных обстоятельств времени. Среди многочисленных и сплошь даровитых «ровесников века» ташкентская приятельница Ахматовой Фаина Раневская усвоила это буквальнее и гениальнее других. Главным ее оружием стала интонация, этот всегдашний спутник иронии: недаром многие знаменитые шутки актрисы, записанные на бумаге, теряют половину своего обаяния.

Но стоит Раневской появиться на экране — как слово расцветает, приобретая лаконичную емкость и чеканную точность: так, наверное, шутили античные остроумцы. Сюжет забыт, и помнишь только эти две — три фразы — неважно, аффектированно произнесенные или небрежно оброненные актрисой. Само интонирование «лепит образ», и роль получает звуковое объяснение, порой идущее вразрез с драматургическим. Ведь практически все равно — меладекламирует ли интеллигентная романтическая балда или, наоборот, урчит не голосом, а, кажется, толстым кишечником одушевленный антрекот; хабалит ли хипесница, маслит ли льстица или плачет без слез заброшенная старуха — все героини Раневской, «положительные» или «отрицательные», почти одинаково человечны, и все «остранены» ею — старорежимной интеллигенткой, не только выжившей, но и подчинившей себе новую общность — советского человека. Спустя много лет после выхода фильма «Подкидыш» дети, завидев Раневскую, бросались к ней с криком: «Муля, не нервируй меня», — и слышали величественный ответ: «Пионэры! Идите в жопу!» В этом подчеркнуто комическом величии, походя снимающем всю проблему «элитарного — массового», неразрешимую для современного искусства, непонятно, чего больше — усталости, насмешки или любви: идеальная на все времена модель отношений народной артистки со своим народом. Ахматова всегда благодарила Советскую власть за то, что та сделала ей биографию, Раневская должна быть благодарна вдвойне: ей была оставлена одна лазейка, та, что оказалась единственно верной. Нелепой, долговязой, рыдающей басом еврейке бог весть какой сексуальной ориентации — говоря современным языком, абсолютному меньшинству, человеку — слону, — было разрешено то, что возбранялось другим: кривляясь и паясничая, она могла сострадать и сама взывала к состраданию.

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

— сказал Пушкин. «Я только пискнула в искусстве», — сказала Раневская. Но смысл вообще — то тот же самый. Иначе в XX веке пушкинские слова не сказываются.

Антонелло да Мессина. «Се человек»

В краю безлюдном, безымянном, на незамеченной земле

На этой неделе Евгению Леонову исполнилось бы 70 лет. Вслед за Фаиной Раневской только двум актерам — ему и Чуриковой — удалось заставить зал сострадать смешному человеку. Но, в отличие от Раневской, которая была нелепа по — образцовому, par excellence, Леонов казался заурядным даже в нелепости. Заурядность вообще главное отличие Леонова — самого значительного русского актера второй половины XX века.

Гоголева как — то сказала, что актеру нужны три