Беззвучно встала Тихоня, расшевелила костер, подбросила туда щепок и поставила вариться мясо. Потом она вышла, прихватив пузатый котелок для воды. У дикарей есть любопытный обычай: воду, которая стояла в вигваме всю ночь, выливают – она уже «мертвая», и каждое утро приносят с речки «живую».

Вскоре она вернулась и налила немного воды в крохотный оловянный сосуд, купленный у белых. Туда ж отправилась щепотка молотого кофе. Она поставила сосуд на огонь – варить. Кофе считается у туземцев драгоценностью – очевидно, она поставила его ради гостей, не зная и не спрашивая, кто эти гости: вот такой это гостеприимный народ. Несмотря на жуткую ночь, жизнь-то продолжалась.

В лагере с недавнего времени появился избыток таких вещей. Помимо привезенного семинолом виски южане снабдили нас тремя особенно ценившимися у индейцев бакалейными товарами: сахаром, кофе и табаком. Все это они привезли в подарок, выменяв в лавочках, но, полагаю, большинство вчера потратили эти богатства на проклятый виски.

Теперь я постелила Герти постель из шкур рядом со своей и принесла ей миску вареного мяса и кружку кофе, щедро насыпав туда сахару.

– Черт, не так уж все и плохо, да, милая? – Она удобно устроилась на своем ложе. – Всегда любила спать в индейском жилище. Чувствуешь себя в безопасности.

– До вчерашнего вечера именно так и было, – отозвалась я. – Я жила в сумасшедшем доме, Герти, но такого безумия никогда не видела.

– Это все виски, милая, – ответила она. – Все просто. Это им как яд. У них совсем мозги набекрень становятся.

– Ты долго жила среди них, Герти? – спросила я.

– О, не знаю, давай посмотрим, – ответила она. – Так, в общем, восемь лет. Я жила с ними до самого Сэнд-Крика[8]. Когда-нибудь расскажу тебе всю историю, а сейчас я слишком сыта. Но черт – мне так понравилось жить среди них! Страшно не хотелось уезжать. Да, мэм, к этой жизни можно привыкнуть. Как тебе тут, нравилось, милая, – ну, кроме прошлой ночи?

– Ну, я пока живу не так долго, чтобы судить, – призналась я. – И столько пришлось обдумать, столько сделать и столькому научиться… узнать, что и как принято у них, и научить их нашим порядкам. Вот ты спросила – а за последние недели у меня и времени-то не было остановиться и спросить себя: а счастлива ли я… Я просто сдалась… Но после этой ночи я, пожалуй, подумаю над вопросом.

– Да не надо, милая! – Герти пренебрежительно помахала рукой. – Говорю же – это все стряслось из-за виски. Пройдет. И у тебя все наладится. Я уверена, что ты не захочешь ехать со мной. Я сказала капитану, что ты не струхнешь. Тут живут хорошие люди. Да, кое-кто из южан научился плохому, факт. Они слишком долго прожили бок о бок с белыми, но, если их оставить в покое, все будет в порядке. Если бледнолицые отстанут, не будут врать и давать им виски, все будет в порядке.

– И белых невест! – добавила я.

– Да, мы вечно лезем не в свое дело, – призналась Герти. – Что мне понравилось в туземной жизни, так это то, что нет времени остановиться и подумать: а счастлив ли ты? «Счастье» – это блажь бледнолицего, прихоть, я бы даже сказала. Это они изобрели счастье, как виски. Тут ты думаешь о счастье не чаще, чем медвежонок, вилорогая антилопа, койот или какая-нибудь птичья мелюзга. Крыша над головой есть? Тебе тепло? Ты сыта? Есть запас хорошей воды? У тебя хороший мужчина? Друзья? Есть дело?

На каждый из этих вопросов я согласно кивала.

– У тебя уже есть индейское имя, милая? – спросила она. – Меня прозвали Аме-ба-э – Летающая Женщина. Один раз, когда моя лошадь понесла, я спрыгнула на полном скаку и приземлилась прямо на дерево, и они все решили, что я умею летать. Мне страшно нравится.

– Меня окрестили Месоке, – ответила я.

– Ласточка, – перевела Герти – Да, красивое имя. Кажется, у тебя есть все, что нужно для хорошей жизни! Черт, милая, что еще нужно человеку?

С минуту я размышляла над вопросом, а потом ответила:

– Ну… безопасность… уверенность… и, наверное, любовь.

– А, черт, милая, – отмахнулась Герти. – Нуждайся ты в первых двух, ты бы сюда не потащилась. Жила бы в лечебнице, про которую говорила. А любовь? Ну, это просто. Вон, видишь ту скво, у огня? – Она указала на Тихоню. – Думаешь, она хоть раз спрашивала себя, счастлива ли она? Думаешь, ей недостаточно любви – что с семьей, что с детьми, что с мужем? Вот что я тебе скажу. Знаешь, когда ты поймешь, что ты была счастлива? Когда уедешь. Когда у тебя появится время задавать себе такие вопросы.

– Я скучаю по детям, Герти, – ответила я. – Я тебе говорила, что у меня двое детей? Из-за них я и согласилась сюда ехать – чтобы потом, ко гда стану свободной, иметь возможность вернуться к ним. Думаю о них каждый день, как они живут, пытаюсь представить, какими они стали теперь. Это придает мне сил. Иногда я думаю: вот бы они приехали сюда и жили со мной среди дикарей.

– Им бы понравилось, это точно, – сказала Герти. – Если не будет виски, здесь отличное место для детишек. Когда меня выкрали из повозки, сначала я думала, что умру, но потом совсем забыла, каково это – жить среди своего народа. Точно в сказке очутилась. Как я говорила, сказка заканчивается быстро, когда снова приходят белые. Вот ты это поняла вчера, а я – в Сэнд-Крик.

– Если я передам с тобой письмо моим детям, Герти, – сказала я, – ты отправишь его в форте, когда вернешься? Нам не позволено писать родным, пока не закончится срок, но, может, тебе удастся отправить его?

– Конечно, милая, – ответила она. – Конечно, попробую. – И рассмеялась: – Да, тут с почтой напряженка, правда?

– Если тебе так нравилось жить среди индейцев, Герти, – спросила я, – то отчего ты вернулась к бледнолицым? Потому, что Дрозда убили в бойне на Сэнд-Крик?

Герти долго не отвечала, и я было решила, что она дремлет.

– Отчасти, – наконец заговорила она. – А еще – потому, что я сама бледнолицая. Ничего не попишешь, милая, оно так.

После чего она умолкла – слишком мы устали от прошедшей ночи. Я закуталась в одеяло на своей постели рядом с Герти. Мне казалось, что я маленькая девочка и ко мне приехала подружка с ночевкой – за что я особенно благодарила Герти в то утро. Она была грубовата, да к тому же ей не мешало бы помыться, но сердце у нее золотое, а что еще желать от друга?

Солнце взошло, лагерь ожил, но внутри нашего вигвама стояли тишина и покой; шум снаружи заглушался бизоньими шкурами, сквозь которые едва сочился солнечный свет; тепло очага отгоняло утренний холодок, остро пахло людьми, дымом, кофе и вареным мясом, шкурами и землей. Запах уже не казался мне неприятным – напротив, он успокаивал. Запах дома.

Очень скоро Герти захрапела, громко и ритмично, как мог бы храпеть настоящий погонщик Джимми, но меня это не раздражало… И я сама тоже уснула…