что проницательный Герцен назвал его «коронованным Гамлетом», а в дальнейшем даже подставили под эту легенду научный фундамент в форме психиатрического анализа личности Александра.

Профессор H. Н. Фирсов в своем историко-психологическом этюде «Император Александр и его душевная драма» говорит по поводу отношении юного Александра к Чарторыжскому и к Польше:

«Молодой человек, так легко подпавший под влияние своих эмоций, разумеется, не был обладателем устойчивой, крепкой воли; а волевая слабость Александра постоянно вела его к подчинению тому или другому влиянию, вызывающему, обыкновенно, в нем сильное душевное движение и увлекавшему его к соответственным поступкам… Нередко в этих поступках Александр противоречил сам себе, что навлекало на него обвинение в двуличности, в рассчитанном вероломстве, тогда как это противоречие обусловливалось слишком порывистою впечатлительностью и недостатком воли. Это основные черты характера Александра I».

Профессор Сикорский, тот самый, который столь неизгладимо скомпрометировал себя своей щегловитовской экспертизой в деле Бейлиса, посвятил в «Вопросах нервно-психиатрической медицины» специальное исследование личности Александра I.

Профессор Сикорский находит у Александра болезненно недоразвитый характер в волевом отношении, при удовлетворительном развитии ума и чувств.

«Подобный характер, — говорит специалист-психиатр, — остается без особенных последствий в некоторых профессиях, в особенности в профессиях умственного труда (ученые, художники, артисты). Но в тех профессиях, где требуется практическая деятельность, в особенности там, где необходимо влияние на людей, управление массами, где предстоит выбор и смена сотрудников, словом, в сфере политической и административной, люди с недоразвитой волей часто оказываются бессильными и бездеятельными. Для неограниченного монарха подобный характер является роковым, служа соблазном для простора и смелости временщиков».

«Таким характером отличался император Александр I».

«Александр I был натура, одаренная тонким художественным развитием чувств при среднем уме и слабой воле. В этом особенном состоянии душевных сил, в этой психической односторонности и несоизмеримости кроется разгадка всех противоположностей и неожиданностей, которыми переполнена была жизнь этого глубоко симпатичного и столь же несчастного человека».

И далее:

«Слабость воли и преобладание чувства, — этот роковой порок души сказывался более всего при встрече личности Александра с другими.

При таких свойствах своего характера Александр I не только не мог отстоять своих принципов, но был бессилен защищать свою собственную личность от нравственного порабощения грубых и сильных людей, лишенных того тонкого понимания и чутья истины, каким обладал император. Фанатический узкий ум Фотия и грубая практическая душа Аракчеева овладели Александром и подчинили его себе».

Все эти заключения профессора Сикорского, может быть, и очень интересны, но в них есть один существенный недостаток: они находятся в явном противоречии с фактами. И притом не с какими-нибудь неизвестными или спорными фактами, а с теми фактами, которые незыблемо установлены и всеми историками, исследовавшими личность и эпоху Александра I, и всеми многочисленными опубликованными записками, письмами, воспоминаниями и свидетельствами современников Александра I.

Легенда о безволии Александра I стала почти общим местом, и профессор Сикорский только подводит мнимонаучный фундамент под это общее место.

Между тем нет ни одного факта, который свидетельствовал бы о том, что Александр действовал под влиянием чужой воли и был какой-нибудь чужой волей порабощен.

Мы видели уже, как круто и смело расправился он с таким властным временщиком, как фон дер Пален. Правда, иные думали, что тут сыграли решающую роль неприязнь вдовствующей императрицы Марии Федоровны к фон дер Палену и происшедшее между ними столкновение из-за какой-то иконы, которую Мария Федоровна распорядилась повесить в воспитательном доме, а Пален велел снять. Но мы знаем, как ловко и вместе твердо Александр сумел устранить свою мать от всякого влияния на дела управления.

Он самым почтительным образом удовлетворял ее тщеславию, предоставил ей весь блеск придворной жизни, но отлично знал, что после смерти Павла она возмечтала было о роли Екатерины II и не прочь была возложить окровавленную корону на свою голову, и, с присущей ему дипломатической ловкостью, сумел ее поставить в такие рамки, которые не давали ни малейшего исхода ее властолюбию.

С молодыми друзьями своего негласного комитета, которые были образованнее его, он держался на дружескую ногу, был с ними обольстительно любезен, внимательно выслушивал их либеральные излияния, сам перед ними изливался, делил их мечты, но как только дело доходило до каких-либо попыток осуществления этих мечтаний, Александр отмалчивался, становился непроницаемым и неукоснительно вел свою линию.

Ни Чарторыжский, ни Новосильцев, ни Кочубей не добились, в конце концов, ничего и никакого действительного влияния ни на внешнюю, ни на внутреннюю политику Александра не оказали.

Между прочим, Чарторыжский сообщает интересный эпизод, удивительно напоминающий такого же рода эпизод, о котором Бисмарк рассказывает в своих мемуарах о Вильгельме.

Еще в ноябре 1887 года, когда был жив не только отец Вильгельма, кронпринц Фридрих, но еще царствовал дед, молодой Вильгельм сочинил воззвание, которое он составил «ввиду возможности близкой или неожиданной смерти императора и моего отца. Это краткий манифест моим будущим коллегам, германским имперским князьям».

«Моя мысль и мое желание, — писал Бисмарку юный Вильгельм, — заключаются в том, чтобы это воззвание после рассмотрения, а в случае надобности и изменения вашей светлостью, было в запечатанном пакете депонировано в каждом посольстве и немедленно по вступлении моем в управление государством было передано послами соответствующим князьям».

Бисмарк, естественно, пришел в ужас от этого послания и, совершенно больной, поспешил в обстоятельном письме почтительно, но твердо указать чересчур торопливому юноше на все неприличие и бестактность этой торопливости и настоятельно советовал Вильгельму сжечь свое воззвание.

Князь Адам Чарторыжский рассказывает, что еще во время коронации Павла в Москве Александр поручил Чарторыжскому составить проект манифеста на случай вступления Александра на престол и о возвещении его намерений в момент принятия им верховной власти.

Чарторыжский упорно отказывался от этого странного и опасного поручения, но Александр и тогда сумел настоять на своем. Чарторыжский, скрепя сердце, сочинил проект манифеста.

«Я не знаю, что сталося с этою бумагою, — пишет Чарторыжский. — Я полагаю, что Александр никому не показал ее; он никогда более не заговаривал о ней со мною. Надеюсь, что он сжег ее, поняв безрассудность документа, в коей сам я ни минуты не сомневался, когда приступил к его изложению».

К началу царствования Александра I относится и его стычка с министром юстиции Державиным. 60-летний поэт, давно прославившийся не только в России, но и в Европе, искусившийся в службе при Екатерине, сумевший ладить даже с Павлом, услышал от молодого царя такой окрик:

— Ты все хочешь учить, а я — самодержавный царь и хочу, чтобы было так, а не иначе!

Как это поразительно похоже на вильгельмовское «sic volo, sic jubeo». Выходки Вильгельма II порою напоминают плагиат более ранних выходок Александра I. Между тем Вильгельм страдал избытком волевых