— Как человеку не устоять на ногах перед ослепительным солнечным ликом, так и влюбленному — перед ликом своей Возлюбленной.

У меня подкосились ноги, о свет моих очей, но разве я виноват? Меня ослепила твоя красота…

Увы, увы. Луне ли говорить Лотосу о своей любви, когда Небесные Врата закрыты и собираются тучи, несущие дожди?

Они похитили у меня мою Возлюбленную и увезли ее с караваном на Север.

Ноги, попиравшие мое сердце, скованы железной цепью.

Скажите лучникам, чтоб были наготове…

Голос Джона Стикса внезапно смолк.

— Что это было? — спросила я.

— Любовная песнь Хар Диала, — сказал он. — Вам понравилось?

— Очень. Прошу вас, прочтите что-нибудь еще, вы так чудно читаете!

Джон благодарно посмотрел на меня.

— Когда читаешь это по-английски, несколько теряются интонации причитания, характерные для индусов, — сказал он. — Но в оригинале песня звучит прелестно.

Он снова подошел к окну и, глядя в опрокинутое навзничь полуденное небо, пропел несколько строк на непонятном мне языке. Я была ошеломлена. Никогда в жизни мне не приходилось слышать ничего подобного. Это были не стихи. И не песня. Это была нагретая любовью музыка, божественная музыка, сотканная из слов, смысл которых не был мне понятен, но я не чувствовала необходимости в постижении этой музыки умом, ибо это была музыка сердца.

Когда Джон Стикс закончил, я не могла сдержать слез.

Он подошел и поцеловал мою руку.

— Хотите, я скажу, какой в этом смысл?

— Нет, — прошептала я. — То есть, да…

Один на крыше взор свой обращаю

На север. Молнии сверкнули ввечеру —

То отблески шагов твоих — я знаю.

Вернись, любимый, или я умру…

Базар уж пуст. В межгорье свой ночлег

Устроил караван. Проснутся поутру

верблюды, пленники — успешен твой набег.

Вернись, любимый, или я умру.

Жена отца с годами стала злой,

Тружусь, как вол, а все не ко двору.

Вкусив печаль, запью ее слезой.

Вернись, любимый, или я умру, —

прочел он на английском.

Песнь смолкла. Джон Стикс шагнул ко мне и сказал:

— Я здесь.

Я подняла глаза. И улыбнулась.

— Вы любите стихи? — спросил он.

— Я сама только что узнала об этом, — ответила я. — Вы не будете возражать, если я попрошу вас прочесть это в присутствии моих знакомых?

Джон Стикс быстро отвернулся и сказал почти дерзко:

— Я не принадлежу к светскому обществу. Я один из случайных людей, которым идиотически повезло и которые торопятся обратить деньги в жизнь, потому что лишены страсти накопления. Я признаю личный этикет и отвергаю кастовый, — добавил он более добродушно.

— Простите, — сказала я.

Мы вышли вместе из комнаты и прошли галерею. На повороте к парку он удержал меня за руку:

— В следующий раз будете читать вы.

И быстрыми шагами пошел в противоположную сторону.

Целый палаточный городок располагался рядом с нашей новой фермой. Здесь жило племя индусов, исповедующих индуизм. Лишь через некоторое время я стала понемногу разбираться в религиозных течениях Индии и теперь, по прошествии нескольких лет, пришла к заключению: да, индуизм — самая благородная и самая святая из древних религий Востока.

Нашу брачную церемонию с мистером Рочестером мы совершили по древним индуистским канонам.

Глубокой ночью, в повозке, запряженной буйволами, с цветочными гирляндами на груди, я ехала рядом со своим супругом к храму.

На мне было белое платье, голову украшала вуаль.

На мистере Рочестере была белая рубаха, подпоясанная полотняной дхоти. Сзади нас в пестрых повозках, разукрашенных цветами и лентами, ехало множество гостей: бароны, князья, тхакуры, владельцы замков-крепостей и бесплодных земель на севере и юге, усеянных неприступными скалами, гости из плодородных, изобилующих маком долин — все ехали в сопровождении огромной свиты индусов: конной и пешей. В стране, где всякая почтенная родословная должна прослеживаться, по меньшей мере, на протяжении лет восьмисот, очень трудно не обидеть кого-нибудь невзначай, и мистер Рочестер дал распоряжение жителям палаточного городка собрать всех, кого они знали.

Среди светских гостей были совершенно незнакомые мне люди, но все они были очень похожи и мало чем отличались от тех наших друзей и знакомых, которыми мы с мистером Рочестером были окружены в Англии.

Зажглись праздничные факелы в руках у индусов, жителей палаточного городка, раздались удары бесчисленных барабанов, звуки раковин…

Толпа гостей все увеличивалась. Палаточный лагерь не затихал до самого рассвета.

Бродячие музыканты, певцы, сказители, танцовщицы, мускулистые борцы и всякий прочий люд бродили от одного шатра к другому, веселясь и пируя. Гора даров росла.

Многие спешили присоединиться к свадебному шествию из любопытства. Всюду царило небывалое оживление.

Вождь племени индусов Шибу под аккомпанемент барабана пропел: «О, ядовитая змея! Душа моя горит в огне!»

Не прекращая пения, Шибу открывал одну за другой плетеные корзинки, вынимал из каждой змею, обходил нас с мистером Рочестером несколько раз, после чего снова сажал змею в корзину и быстро ее закрывал.

Удары барабана учащались, на свет появлялись змеи все крупнее и страшнее, от одного прикосновения они угрожающе шипели, раздувая шею; музыка и пение не раз заставляли меня цепенеть от ужаса, я сжимала сильнее и сильнее ладонь мужа. Затем начались ритуальные танцы адиваси. Это были отсталые племена Индии, но они тоже поклонялись Шиве. Поэтому имели право принимать участие в брачном праздничном богослужении.

Показав нам с мистером Рочестером последнюю змею, вождь Шибу посадил ее в корзину, и вдруг разом открыл все до единой корзины, и змеи в мгновение ока расползлись по его телу, обвились вокруг ног, рук, шеи, талии, заползали в карманы и даже в рот. Вождь стоял с невозмутимым видом, на нем кишмя кишели змеи, их было, кажется, не менее полусотни.

Наконец он вынул змею изо рта, сплюнул набежавшую слюну и произнес:

— Пора!

Мы подъезжали к храму Шивы.

Индусы разбрасывали впереди нас цветы и конфеты. Мерцали огни факелов, дорога была устелена пальмовыми ветвями.

Снова загремели барабаны, нежно запели флейты. Нас поздравляли вновь и вновь. Когда же богослужение подошло к концу, вождь племени Шибу запел у зажженного костра древнюю песню, посвященную огню: