В супе, кроме 1–2 ложек гущи и воды, было много гороховой шелухи. Она не давала ощущения сытости, но живот от нее болел. Один из друзей, побойчее меня, научил нас получать дополнительное питание. Поев свой суп, мы сливали из оставшихся на столе мисок воду с шелухой и шли показывать повару несостоятельность «своих порций». Чаще всего, он наливал еще.

Все было терпимо, но зимой перестали ходить трамваи. Некому стало чистить заносы, а может, и другие были причины. Теперь на работу ходил (жил около Кремля) 2,5 часа в один конец. Домашнего времени оставалось только 6 часов, которых не хватало и на сон. А спать очень хотелось после 12 часов работы на ногах у станка и 5 часов ходьбы. Выходных и праздников не было.

Моим мастером был седой старик, соратник Михаила Ивановича Калинина, с которым они в молодости работали на станках на этом же заводе. К сожалению, не помню его имени. Однажды он постоял около меня и сходил за ящиком. Опрокинул его около моего станка и ласково потрепал по плечу:

— Встань, сынок, на него. Так стружка будет лететь тебе на грудь.

Действительно, какое это облегчение, когда горячая латунная стружка и опилки бьют не в голую и потную шею, а на закрытую рубашкой грудь. Чтобы это понять, надо испытать! Смена-то без перерыва 12 часов.

Вот так было до декабря 1942 года, когда моих сверстников стали призывать в военкомат, а меня не вызывали. Тогда я сам пошел туда. Оказалось, что по какой-то ошибке, я не состоял у них на учете. Так была восстановлена справедливость и я 5 января 1943 г. был уже на сборном пункте с кружкой, ложкой и парой белья.

До предела видимости провожала мама. В рыдающей и кричащей толпе она выделялась гордым и молчаливым взглядом грустных, но без единой слезинки глаз.

Некоторые провожавшие женщины бросали на нее удивленные и несколько осуждающие взгляды. Но я — то знал, что будет дома. Она до меня уже провожала двоих сыновей и мужа. Ни разу при отъезжающих не проронила ни единой слезинки. Дома она ночами тряслась в рыданиях не одну неделю после каждых тяжелых проводов. К моему отъезду она уже знала, что муж и один сын никогда обратно не вернутся.

Так я ушел в неизвестность военной службы.

Глава 7 Эшелон 1943 года

5 января 1943 года. Мы на одной из железнодорожных станций Татарии. Здесь сборный пункт. Отсюда погрузимся и куда-то поедем. Куда поедем — это нам неведомо. Знаем только, что идет война.

Нас пятерых разместили в маленьком доме, где хозяйничала бабушка с тремя внучатами. Тесноту не замечали. Ни о тесноте, ни о фронте, смерти и других неприятностях мыслей не было. По каким-то неизвестным психологическим законам мы были бодры, веселы и несколько бесшабашны. Нам было по 17 лет.

Почти все имевшиеся у нас деньги, мы оставили в сельском магазинчике, куда с ближайшего спиртзавода в бочках из-под керосина, привозили водку. Видимо, другой тары не было. Пили смесь керосина с водкой. С чего больше дурели, не знали. Но никаких неприятностей не было, хотя народа было много и разного.

Опять работал тот неизвестный психологический закон. Все чувствовали сплоченность, дружелюбие, общность предстоящего. Если в обычной обстановке при массовом и обильном потреблении спиртного неизбежны скандалы, драки и т. д., то при ожидании общих для всех неизвестных, но неизбежно тяжелых, событий не было ни одного серьезного конфликта.

Так прошло 5 дней. Во второй половине дня подали эшелон. Нас распределили по вагонам. Я попал в числе 105 человек в четырехосный вагон. Этот вагон предназначен для перевозки 50 тонн груза, но для перевозки людей он мало подходит. Тем более, что в вагоне голые стены и полы, людей 105 человек, а мороз январский. Ну и что же? Война!

Пока грузились и отправлялись, стемнело. Предстояло ночевать в закрытом вагоне, в котором, кроме голых стен, ста пяти мальчишек и их тощих мешков, абсолютно ничего не было. В двух концах вагона, подальше от дверей и стен, образовались две кучи сидящих и лежащих людей. Постепенно кучи перемешивались и росли до 3-х слоев по высоте. Никому не хотелось быть близко к стене и полу. Никаких скандалов. Каждый молча перебирался к центру кучи и, если удавалось, засыпал. Происходило все в абсолютной темноте и жутком морозе. Проснувшись, в очередной раз, пытаюсь пролезть выше, так как чувствую жгучий холод от стены, но меня что-то держит. Пола́ пальто не выдергивается. Дергаю изо всех сил. Зажато намертво. Ощупью, перебирая пальто, выясняю причину. Пола́ капитально вмерзла в лед на стыке пола и стены. Достаю нож и пытаюсь сколоть лед. В кромешной темноте эта работа малорезультативна, да и опасна — можно задеть человека. Отрезаю вмерзший угол полы́, прячу нож и опять в кучу. С рассветом ожили, открыли два оконных люка. Немного стало холодней, но стали видеть обстановку. Все углы и стены во льду. Все же 105 человек надышали, даже если не считать других источников влаги.

Из-за загруженности дороги наш эшелон иногда останавливался. Выяснилось, что едем на восток. Реакция разная. Не сразу на фронт! — одна реакция. Долго так не попутешествуешь! — другая.

Первые сутки жили на остатках своих сил и харчей. На вторые сутки начали обживать вагон и получили по кусочку брынзы и кирпич хлеба на четверых. В вагоне появились доски, несколько ломов, «позаимствованных» у железнодорожников на остановках. Ломы годились для дележа хлеба. Хлеб клали на доску и слегка обстукивали ломом вдоль буханки. Затем резким ударом раскалывали пополам. Таким же способом раскалывали на четвертинки, которые полдня оттаивали за пазухой. На каждой остановке человек 70–80 только из нашего вагона разбегались в поисках всего, что нам годилось. Так, через неделю или чуть больше, у нас появились нары в 3 яруса, две буржуйки, ломы, 2 топора, доски на дрова, уголь, несколько разных кастрюль и другой посуды, в которых стали поочередно варить пойло из горохового концентрата. Через несколько дней мы уже спали без пальто, хлеб стали отогревать сутки, а ели вчерашний отогретый паек, который можно резать ножом. Жизнь наладилась. Все внешне успокоились. Сразу же кого-то потянуло на пакость: с верхних нар бросил махорку в бачок с концентратом. Виновник был избит. Больше ни у кого не возникало подобного желания.

Вопросы с теплом и питанием были решены, но с питанием было неважно. Сухари и силы кончились, перешли на паек. Этот паек, надо полагать, изрядно расхищался. Позже мы узнали,